Жара – под сорок градусов. Холодильника нет. Возвращать на кухню запрещено из-за опасности кишечных заболеваний.
Что же делать?
– Выбрасывать, – решил старшина.
Потащили, надсаживаясь, гигантские кастрюли с супом, вылили в мусорный бак. Пошли обратно за мясом – и я встал, дитя войны, словно наткнулся на воспоминания.
Выбрасывать – не в состоянии.
Двести ломтей мяса.
– Это приказ, – насупился старшина, который был моложе меня лет на двадцать.
– Сядь, – попросил я. – И послушай.
Про голод сорок третьего года. Про долгие очереди за хлебом. Про то, как я, десятилетний, получал по карточкам малый брусок хлеба, который следовало донести до дома, страдая от невозможности немедленно его проглотить. Как меня, истощенного, внесли на руках в вагон, потому что не мог ходить.
Он выслушал молча, мой старшина, который не знал недоеданий.
Встал.
Взял противни.
Выкинул в мусорный бак двести ломтей хорошо прожаренного мяса.
Ушел, не попрощавшись.
А я принялся отмывать кастрюли из-под супа, оттирать жирные противни. Непростое занятие, хозяйки меня поймут.
4.Чем дольше живешь на свете…
…тем чаще повторяешь слова свои и поступки.
Слово можно и замолчать, от поступка уберечься, но что делать с прошлым, которое не одолеть?..
То было последнее наше путешествие с Тамарой.
Вёл группу Мойш – так его называли – неприметными тропами к горе Синай. В распадке меж взгорьями, на приличной уже высоте, сказал:
– Ложимся на спины. Замираем. Слушаем.
Повалились на траву, закрыли глаза, и нас придавило безмолвие, какого прежде не знали.
Безмолвие снаружи и безмолвие внутри.
Слова остались на подходе, неперебродившие мысли, вымышленные важности в шевелениях жизни – ни шороха, ни шелеста с дуновением: птица не вспорхнула, лист не опал, будто в первые дни мироздания, когда Бог сотворил небо и землю, свет, тьму и свод небес, воды верхние отделил от вод нижних, но звука еще не было.
Тишина – не растраченная на скрипы, стоны и взвизги – способная вместить всех и всё в своей бездонности, утишить, примирить, ужаснуть или порадовать.
Тишина – спасением от многолюдства.
Отчуждением.
Безмолвным криком отчаяния.
Пытка тишиной в опустевшем доме – не поделить на всех.
Та самая, неразгаданная, на подходе к горе Синай – вековая, отстоявшаяся в распадке, напоённая донельзя – вместилищем отлетевших душ – до сих пор в ушах…
Поздним вечером выхожу на балкон. Что-то гукает, тюкает, такает на крыше дома – не подобрать названия. Некое существо, возможно, ползающее, летающее, прыгающее гукает и гукает: хоть бы объявилось однажды, показало себя.