Ворона усаживается на него, смотрит на меня сверху вниз. Не осуждает и не поощряет.
Я ей любопытен. Любопытен человек, который стареет изо дня в день в пыли писаний, жизнь затолкав под обложки.
– Жалко терять время, – говорю ей.
– Зачем оно тебе? – говорит она.
Ворона со мной уживается. Я уживаюсь с ней.
Она мне тоже любопытна.
Слева, со стены, смотрит вдаль, прозревая "наважденье причин", ему уготованных, – еще одно творение Гавриила Гликмана.
В тюремной полосатой робе.
На таком лице не проявиться улыбке. Улыбку уже убили, лицо пока живо.
Тоже с огромными глазами.
Надпись понизу, позднего периода – "Человек в пижаме", чтобы не придрались на таможне при выезде.
Человек этот – Осип Мандельштам, не иначе.
О, вещая моя печаль,
О, тихая моя свобода
И неживого небосвода
Всегда смеющийся хрусталь!
Под его портретом глядит на меня Миша Танич.
С обложки своей книги – рубаха нараспашку.
Тоже поэт, друг незабвенный.
Поэтам не пристало считаться рангами, чваниться не пристало (о завистниках – умолчим).
Стихала к вечеру жара.
Слетали бабочки с левкоя.
Была навеки – та игра!
Вы тоже помните такое?
На грустных проводах собрались напоследок приятели, стали выяснять, кто первым завел с нами знакомство, но друг незабвенный рассусолиться не позволил.
– Пустой разговор, – сказал. – Поговорим лучше о том, кто первым их забудет.
Брат написал из Москвы: "Судьба редко дает таких друзей, которые настолько тоскуют, что в состоянии заказать телефонный разговор с заграницей. Тут дело не в деньгах‚ разошлись интересы потихоньку. У каждого своя шерсть и свои блохи…"
А Кафка Гавриила Гликмана взирает испытующе, как втолковывает:
"Начиная с определенной точки, возврат уже невозможен. Этой точки надо достичь".
Такое и мне известно.
Поскольку достиг.
А ворона чистит клюв о мое окно и даже не подозревает, что прикнопил ее к странице, бабочкой на булавке – чертово мое занятие.
Не распознать пророков…
…в своих отечествах.
Запрятались – не отыскать.
Чьи слова раскрывали реалии, скрытые от непосвященных, горькие порой, тревожащие, за что пророков убивали, сберегая в веках их погребения, чтобы было куда приходить, вымаливать у кого милости-утешения.
Пророков больше не убивают – незачем. Избавляются от сочинителей, неуемных ниспровергателей, раскрывающих те же реалии, колкие, раздражающие.
– Это ты к чему?
– Всё к тому же…
Висят под крышей офорты Юрия Селиверстова, два офорта на одну тему, зеркально отображенные.
"Первородный грех".
Один купил у него, второй получил в подарок перед отъездом.
– Иерусалим увидишь… – сказал, и не тоска, нет, не тоска – неутолимое влечение к недостижимому слышалось в его словах.