— Вот ты где, Берлин, вот ты какой! — несколько раз повторил Бугрин, окидывая взглядом часть юго-восточной окраины столицы. Весь город отсюда увидеть невозможно, он раскинулся на сорок пять километров с востока на запад и на тридцать километров с севера на юг.
Раньше Бугрин никогда не бывал в Берлине. Однако расположение улиц, площадей, станций метро, мостов и важнейших учреждений германской столицы он знал не хуже берлинских старожилов.
Доложив командующему фронтом о том, что авангардные части армии, взаимодействуя с танковыми соединениями, пересекли окружную берлинскую автостраду, Бугрин снова припал к стереотрубе.
— Товарищ генерал, к вам опять Корюков и Верба, — доложил адъютант.
— Явились?.. — Бугрин глянул вниз. — Хорошо, теперь можно отдать должное и чайку… Люблю горячий чай — душу греет и дремоту разгоняет! — сказал он громко.
Полк Корюкова должен был вступить в дело завтра. Но Бугрин считал, что обязан поговорить по душам с Корюковым и его заместителем теперь же. Дело в том, что к нему поступили сигналы о довольно странном поведении лейтенанта Василия Корюкова, который якобы скрывает, что был в плену, и выдает себя за бывшего партизана. Бугрин поначалу не хотел верить. Мог ли родной брат Максима Корюкова оказаться таким?.. Нет. Ну, а если побывал в плену — мало ли теперь таких… В конце концов Бугрин решил до конца сражения молчать об этом. Между тем стало известно, что характер Максима Корюкова за последнее время сильно изменился: подавлен и нервничает. Видно, он чувствует в поведении брата что-то неладное. Значит, надо как-то успокоить его…
Чай подали. И вышло так, что член Военного совета и Бугрин, сидя за столом с Корюковым и Вербой, начали вспоминать детство и юность.
Бугрин заговорил:
— Летом мы жили, как говорится, в просторном дворце под голубой крышей, без стен — в поле, на пашне чужого дяди. Нас, братьев, было пятеро. Я средний. Отец имел только одну лошадь, трудно было ему прокормить нас. Вот и жили на чужих харчах, конечно, не задаром. Работали с утра до ночи — с понедельника до воскресенья, а на воскресенье уходили домой. Придем, бывало, и каждому охота на луг. А не в чем: на пятерых была одна сатиновая рубаха с длинными рукавами, — как говорится, с запасом на всех. Самый старший, Иван, был у нас бирюк, нелюдим, на люди его не тянуло, по воскресеньям спал без просыпу. За всю неделю, бывало, отоспится, чтобы на работе не дремать. А мы до полудня спорили, чей черед в сатиновую рубаху наряжаться. Доходило до потасовок. Хоть Геннадий был старше меня на два года, а я всегда оказывался наверху, потому что Геннадий знал железный закон: «лежачих не бьют» — и все норовил лежа от моих кулаков спасаться. Две выгоды от этого получал: первая — от отцовской супони его моя спина прикрывала и вторая — лежачего я не бил. Зато на луг шел я в сатиновой рубахе. Жалостливый был у нас отец — кого сильно бил, того больше после битья жалел…