Таким образом, мой путь был ясен. Я мог добиться института, который я хотел иметь и который я должен был получить в ближайшее время. Я взялся за работу с охотой, какой не испытывал уже много месяцев. Раз или два, когда я старался выбросить из головы Одри, я уговаривал себя, что у меня появилось желание работать, но на самом деле ничего похожего не было. Теперь же я испытывал ровный, устойчивый интерес к работе, и на протяжении ближайшего года он не изменял мне, хотя и не превращался в страсть.
Весь этот год я разбирался в структуре семейства стеролов. Это была интересная работа, и я получал от нее удовлетворение. Но зато часы вне работы я проводил ужасно скучно. Слишком многое в Кембридже вызывало у меня болезненные воспоминания, большинство моих друзей разъехались, мой интерес к академическим собеседованиям, и всегда-то довольно умеренный, истощился настолько, что дискуссии студентов о проблемах происхождения жизни стали казаться мне столь же утомительными, как и споры профессоров о гербе колледжа. Постепенно я, когда-то любивший общество, стал почти отшельником.
Я стал отказываться от приглашений. Мне кажется, что за целый год я обедал вне дома раз шесть, не больше. Я совсем лишил себя всяких развлечений. Я испытал совершенно новое ощущение, когда однажды летом пошел один в театр и обнаружил, что не встретил там ни одного знакомого. Я слишком отчетливо припомнил, как за год или два до этого мы с Одри каждую субботу, когда она приезжала ко мне в Кембридж, ходили вместе в театр, в каждом антракте вокруг нас собирались друзья, сыпавшие блестящими, оригинальными суждениями. В те времена мне надоедало слушать рассуждения об искусстве молодых людей и девиц, которые обречены всю жизнь оставаться только зрителями. Я обычно с раздражением говорил Одри, что не терплю ни в чем дилетантства. И не терплю профессионального жаргона. Но теперь, выпив в одиночестве и гуляя среди толпы, где не было ни одного знакомого лица, я с радостью вернул бы эти споры, жаргон, претенциозность, юность и все остальное.
Было очень тепло и еще не стемнело, когда я возвращался домой. Из распахнутых окон лился свет, девушки, проводившие в городе майские каникулы, вбегали в дома, в моих ушах звучал их смех, а в воздухе оставался запах их духов, граммофоны разносили звуки танцевальных мелодий. Я был выключен из всего этого, я стоял по другую сторону и наблюдал, ибо все остальные, по-видимому, наслаждались счастьем, а я был лишен его. И хотя я знал скуку этих вечеринок, разочарование, испытываемое после них, хотя я испытал все это сам, и несмотря на то, что этот год отшельничества, прошедший с тех пор, как Одри оставила меня, — принес мне успех, которого уже не отнять у меня, все равно я чувствовал себя несчастным, когда шел по улице и теплый ветер обвевал мое лицо и я слышал голоса, перекликавшиеся через улицу. Мне хотелось пойти на вечеринку, петь, смеяться, пить вино, лишь бы не ощущать этот холод одиночества.