Я припоминаю один вечер, очень характерный для наших настроений в те дни. Скорее, пожалуй, для настроения Одри, а не моего, ибо именно она все больше определяла наш досуг. Она старалась в тот вечер быть веселой, потому что я проделал большую серию опытов, и она настаивала, что мне нужно отдохнуть; но был момент, когда она думала, что я не смотрю на нее, и я заметил в ее лице напряженность.
— Ты слишком устал, чтобы идти куда-нибудь сегодня, — сказала она.
— Чепуха, — ответил я.
— Ты сильно похудел.
— Я превосходно себя чувствую.
Это была правда. Я в течение трех месяцев не выходил днем на воздух и потому был довольно бледен, а в общем я чувствовал себя совершенно здоровым.
— Ты останешься дома и я напою тебя горячим молоком.
Я встал. Я знал, что ей хочется пойти куда-нибудь.
— Я ухожу, — сказал я, — а ты, дорогая, оставайся. Я вернусь около двенадцати.
Она рассмеялась.
— У меня огромное желание не уступать. Потому что мне хочется уступить.
— Куда мы отправимся?
Она задумалась, потом неожиданно улыбнулась.
— Я знаю, — сказала она. — Тебе будет полезно проехаться к морю. Я возьму машину, и мы поедем… мы поедем и навестим Шериффа и его девушку.
— Мы ведь еще не знаем, насколько это его девушка, — улыбнулся я. Я только что получил письмо от Шериффа, отдыхавшего на южном побережье около Чичестера. В письме были намеки на одержанные победы, и мы с Одри развлекались, делая всевозможные предположения. Я много слышал о его любовных успехах, но ни Одри, ни я никогда не видели ни одну его жертву своими глазами.
— Если это действительно его девушка, вот будет забавно! — воскликнула Одри.
— А если нет, будет еще забавнее, — сказал я.
Были теплые, туманные сумерки, когда мы выехали из Лондона. Небо было совершенно ясное, но луна не показывалась. Когда мы переезжали через реку, я видел отражения огней в спокойной воде.
— Какая умопомрачительная ночь, — сказала Одри. Она вела машину с большой скоростью, как всегда. Я глянул на ее сосредоточенное лицо.
— А ты ничего не чувствуешь? — спросила она. — У меня дух захватывает от этой ночи, такая она тихая, красивая и грустная. И волнующая. Как любовь.
Она на большой скорости срезала угол. Свет фар упал на палисадники, выхватывая их один за другим из мрака, и затем опять устремился на дорогу. Лицо у Одри теперь было довольное, и ее голос, когда она обращалась ко мне, звучал низко и глубоко. Я любил этот тембр ее голоса.
— Все это мы испытали в нашей любви, — сказал я, — и даже больше. — Я задумался на мгновение. — Даже грусть, потому что она присутствовала во всем, и этого нельзя избежать. Но зато грусть делает прекраснее все другое.