Немного погодя она сказала:
— Уже довольно поздно. Я думаю, тебе пора вставать.
Все мускулы у меня болели. Я одевался. Мы дружески разговаривали, вспоминали какие-то места, где мы бывали вместе, обменялись несколькими нашими привычными шутками, которых у нас накопилось довольно много за четыре года. Она упаковала мой чемодан, поправила мне галстук, пожурила меня за то, что я не стал завтракать.
Она наливала себе вторую чашку чаю, когда я сказал:
— Я должен идти. Иначе я пропущу поезд.
Она не встала, и я не подошел к ней.
— До свидания, дорогой, — сказала она, — спасибо тебе.
— Это я должен сказать тебе спасибо, — возразил я. — Я буду благодарен тебе всю мою жизнь. Как бы она ни сложилась.
Ее лицо вспыхнуло от удовольствия.
— Как хорошо, что ты это сказал.
— Это правда.
— Ну ладно, — сказала она. — Ты дашь знать о себе?
— Позднее, — сказал я и пошел к двери. Мне хотелось высказать ей все, что накопилось и что я сдерживал в себе. Я обернулся, я готов был закричать. Я сказал:
— До свидания.
Глава IV. Хватит страданий
1
Я пережил все это вновь после того, как мы расстались. Горечь утраты давила меня, такого ощущения пустоты и безнадежности я еще не знал в своей жизни. Когда Одри сообщила мне свою новость, она все-таки была рядом, она утешала, успокаивала меня, расставание причинило мне боль, как всегда причиняет всякое расставание, и все же, несмотря на все отчаяние предстоящего одиночества, я обнаружил, что в глубине души у меня было ощущение конца счастья, а не начала страданий. Настоящее горе, о котором мы никогда не можем узнать, пока сами не испытаем его, в котором нет красивого драматизма, ибо в нем нет ни активных действий, ни упоения своим страданием, пришло ко мне через день или два после того, как мы простились. Я сидел в своей комнате и читал, заходящее солнце золотило вьющиеся растения в другом конце двора, и тут я неожиданно понял, что я одинок и мне уже некуда скрыться от своего одиночества. Я жаждал — не любви, нет, — я жаждал быть с Одри. Мы больше никогда не будем с ней вместе. Я должен перестать думать о ней, уничтожить в себе самую память о ней. И когда я ощутил эту холодную пустоту, я понял, что нет на свете страдания, равного этому, его нельзя облегчить, окунувшись в него, его предстояло долго и мучительно изживать в себе.
Я не мог покорно и терпеливо переносить свое горе. Изо дня в день я молча обедал в общем зале. Мне было противно встречаться за едой со знакомыми. Впервые в моей жизни мне стали непереносимы случайные разговоры с людьми, которые были достаточно близки, чтобы раздражать, и слишком далеки, чтобы принести утешение. Я видел, что Мертон и многие другие удивлены и даже обижены. В те минуты, когда мысли об Одри не так угнетали меня, я чувствовал себя виноватым, понимая, что ставлю их в неловкое положение — всегда ведь находились злопыхатели, не любившие ни их самих, ни их молодого подопечного. Теперь я был хорошей мишенью для критики, как плохо воспитанный молодой человек, который уехал на несколько месяцев в Германию, никому ничего не сказав, и, вернувшись назад, не произносит ни единого слова, за исключением случайных, довольно опасных радикальных замечаний. Иногда, не в состоянии сидеть за общим столом, я обедал в одиночестве у себя дома.