Затаив дыхание, Оливия положила ладонь на его плоть.
Аластер вскрикнул, но когда Оливия хотела отдернуть руку, он схватил ее и удержал на месте. И показал, как надо поглаживать его естество, которое оказалось невероятно твердым. Зато его кожа была такая мягкая.
Пока Оливия исследовала его, Аластер просунул руку между их телами, чтобы найти ее бугорок. Он стал водить вокруг него пальцем и тереть его, и внезапно все звенящие в ее теле ручейки желания превратились в один яростный бурлящий поток. И та часть тела, которую Оливия сжимала рукой, неожиданно показалась ей ответом на требование ее тела. Теперь она это поняла.
Согнувшись над Оливией, Аластер протолкнул в ее лоно палец, затем еще один. Она выгнулась дугой, и тут же пальцы уступили место чему-то более крупному, давящему гораздо сильнее. Оливия на миг ощутила боль, а потом он полностью заполнил ее.
Изумленная, она лежала под Аластером, глядя на него в темноте и не зная, что делать.
Уткнувшись лбом в ее лоб, он начал двигаться. С первого же толчка Оливия поняла: она и представить себе не могла, что ее ждет. Потому что она не просто чувствовала его запах, его вес, но и силу его рук, удерживающих ее на месте, мощь его бедер, даривших ей наслаждение.
Все, что привлекало ее раньше, было неуловимым – пронзительность его взглядов, необъяснимо резкая восприимчивость, его ум, интеллект, сила. Когда Аластер вошел слишком глубоко и Оливия поморщилась, он сразу заметил это, его толчки стали менее глубокими. Когда он прикоснулся к странному, ноющему местечку, и она тихонько застонала, он услышал это и повторял то же движение до тех пор, пока ее ногти не стали царапать его спину, и из ее горла не вырвались какие-то непонятные животные звуки. Его неуловимые качества обратились в талант, с которым он занимался с ней любовью. Даже его жестокость доставляла Оливии удовольствие – она чувствовала его желание овладеть ею, его уверенную настойчивость…
Из Оливии рвался странный, безумный, опьяняющий смех: «И вы считаете, что я вас не знаю?» Она была целиком охвачена Аластером, и он овладевал ею так, что только она сама могла понять это. Впрочем, и он знал ее – он же видел ее, познал ее. И их наслаждение было плодом взаимных усилий – ее и его вместе.
Оливия сдавалась. Он шептал что-то ей на ухо, его щека прижалась к ее виску, а его слова были горячими и грубыми, и то, что они делали, было горячим и грубым – как и она сама. Оливия обезумела от его атаки, и ей до отчаяния не хотелось, чтобы это когда-нибудь прекратилось, потому что ее голод еще не был удовлетворен. Потому что с каждым толчком бедер его плоть задевала какое-то место в ее лоне, которое изнывало по этим коротким прикосновениям, сжималось и извивалось. Ощущения были более сильными, пугающими и прекрасными, чем те, что она испытала в библиотеке. Он собирался сломать в ней что-то, и процесс поломки стоил того, чтобы испытать мгновение победы, потому что это возрастающее отчаяние должно быть удовлетворено, должно быть…