Это была собственная ода — и действительно «новогодняя», с обращением «к надежде». Автор, сперва вволю осыпав надежду упреками, обращался к ней наконец с благозвучной просьбой:
«Польсти ты сердцу моему;
Скажи, мой друг, скажи ему,
Что с новым годом счастье ново
В мои объятия идет
И что несчастие сурово
С протекшим годом пропадет…»
Вспомнив свои строки, Маликульмульк обрадовался: они прекрасно годились для поздравления! Он записал их посреди листа, полагая потом придумать достойное начало.
А вот дальше было про Анюту…
Не следовало ему вспоминать эту оду. Или хотя приказать памяти вынуть из нее лишь полезные строки. Но безмозглая память вывалила все подряд — цензором она оказалась никудышным. «Везет же людям, у которых в голове сидит цензор, знающий свое ремесло», — подумал Маликульмульк. Конец оды был совершенно заупокойный: вот только за накрытым столом с бокалом в руке провозглашать:
«Польсти же мне, надежда мила, —
И если наступивший год
С собою смерть мою несет, —
Мой дух о том не воздохнет:
Хочу, чтоб только наперед
Ты косу смерти позлатила
И мне ее бы посулила
У сердца Аннушки моей…»
То-то порадуются их сиятельства!
Впрочем, мысль о «зеленой мантии», в которой порхает надежда, была вполне новогодней — ведь и в замок привезли елку, поменьше той, что на Ратушной площади, но все ж изрядную и разлапистую. В Зубриловке до такого бы не додумались, а тут — отчего бы нет? Стало быть, «в колючей мантии зеленой надежда дивный день сулит…» Тьфу… ахинея…
Полчаса усиленной умственной работы только и принесли, что шесть давних строчек. А тут и фон Димшиц пожаловал. Маликульмульк искренне обрадовался картежнику — тот избавлял его от мук принудительного творчества.
Паррот, которому Маликульмульк в тот же день рассказал о встрече с шулером, предупреждал об осторожности. Хотя октябрьская история как будто завершилась, но в любой миг могла воскреснуть. То, что фон Димшиц так ловко скрылся, оставив сообщников кого — на произвол судьбы, кого — во власти графини де Гаше, еще не означало, что он полностью порвал с графиней. Да и вообще с человеком, запутанным в дело об убийствах и отравлениях, нужно держать ухо востро. Маликульмульк пообещал.
Фон Димшиц первым делом спросил себе теплого молока — и даже объяснил, какой именно теплоты: как если бы оно, вскипев, постояло на подоконнике с четверть часа.
— Меня удивляет, до чего люди пренебрегают своим здоровьем, — уныло сказал он. — Ну, с чего начнем наш обед?
Кельнер доложил, какие блюда готовы, каких придется подождать. Тут выяснилось, что фон Димшицу нельзя кислого, острого, сладкого, жирного, соленого, маринованного, жареного, копченого, вяленого, а можно отварную рыбку под нежнейшим соусом бешамель. Маликульмульку после этого было даже неловко заказывать себе привычные двойные порции стерляди под желе, вестфальской ветчины, жирных пирожков, жареную курицу, да еще и английский портер впридачу. При этом он был уверен, что не наестся до отвала, а приберегал аппетит для праздничного стола у Голицыных. Вот там он собирался порадовать и себя, и хозяев дома, и гостей, и всю дворню.