— Ваше дитя? Я не дитя вам, мне скоро восемнадцать, я хочу, чтобы вы называли меня мадемуазель!
Сказав так, Гритье взглянула на Поля большими темными глазами, и Поль, ответив на взгляд, заметил, что эти глаза имели бархатистый оттенок, за которым таилось яркое пламя.
— Что вы на меня смотрите? — вдруг спросила Гритье.
— Не знаю, — отвечал доктор голосом чуть дрогнувшим, чуть печальным.
Гритье живо возразила ему:
— Вам следовало бы знать, ведь вы все на свете знаете. Что вы опустили голову? Зачем все еще на меня смотрите? Отвернитесь, у вас глаза противные. Что, вы на руку мою смотрите? Моя мать говорит, что она красивая. Правда ли?
— Да, слишком красивая.
— Почему слишком? Отчего вы печальны? Мне нравится, что вы печальны. Мне нравится, что вы меня разглядываете.
Он повиновался охотно.
— А знаете ли вы сами, — спросила она, — что и у вас очень красивые глаза и что вас, вас самого я очень люблю?
— И я вас! — воскликнул он, прижимая к себе Гритье и целуя ее.
Гритье ничуть не отстранилась от его объятий.
Такое отсутствие сопротивления его почти испугало.
— Знаешь ли ты, — молвил он совсем тихо, — что стыдно для взрослой девушки вроде тебя — давать молодому человеку себя целовать?
— Почему же нет, если мне это нравится?
— То, что тебе нравится, у тебя в первый раз? — спросил он, уже ревнуя к прошлому Гритье.
— Да, — ответила она.
— А если понравится тебе другой мужчина, ты тоже позволишь ему себя целовать?
— Конечно.
— А если кто-нибудь зайдет вот сейчас или завтра?..
— Молчите! — перебила она сердито и властно.
Вошла Розье, неся в одной руке мешочек с деньгами, в другой — бумажник. Она присела за маленький столик, накрытый клеенкой, положила на него мешочек и бумажник и сурово воззрилась на Поля.
— Вы не ушли потому, что ждете, когда я вам заплачу, так? — сказала она.
Поль удивленно взглянул на нее; Гритье подбежала к ней и воскликнула:
— Мама, что это у вас там и что вы с этими деньгами собираетесь делать?
— Молчи уж ты-то, — огрызнулась Розье.
— Мать сердится, а я не знаю на что, — молвила Гритье.
— Пойдем-ка, — сказала ей Розье, — пойдем-ка выйдем.
И, встав и не забыв захватить мешочек и бумажник, она вышла из комнаты вместе с дочерью. Там, на лестнице, уже закрыв за ними дверь, размахивая сжатыми в дрожащих руках мешочком и бумажником:
— Знаешь, что там, внутри? Восемь тысяч пять франков купюрами, а в этом мешке тысяча пятьсот.
— Десять тысяч франков! — ахнула Гритье.
— Десять тысяч, десять тысяч, которые я обещала дать этому доктору, если он спасет тебя от смерти, — проворчала Розье, покрывая поцелуями дочь. — Вот так, теперь уж не отвертишься, придется тебе любить мать-то, ведь она отдает ради тебя десять лет своей жизни; да, Гритье, десять лет, ибо, случись мне завтра слечь в постель, мне уж не подняться больше, что уж там говорить! Десять тысяч франков!