Они тоже едят и пьют, но при этом ловко управляются с вилками, нервные, торопливые, поклевывают точно птички, отпивают большими глотками, чокаются «клинк-клинк», как говорят фламандцы, когда хотят воспроизвести звяканье колокольчиков, возникающее при стуке одного бокала о другой. Но при этом они задумчивы и глубокие взгляды, которыми они обмениваются, полны бесконечной страсти.
Нет, не вино, не сгорающий в очаге уголь воспламеняют их. То жар их сердец. Им кажется, будто плывут они, покачиваясь, по и ласковому, и бурливому морю в лодке, и нежностью отдают даже самые резкие ее повороты. Они смотрят друг на друга и не говорят ни слова. Устрицы, гусиная печень, омар — каким все это кажется им грубым и прозаичным; ни при чем даже и вино, такое красное и горячительное — кажется, что сами их взгляды полны того огня, что сияющими потоками лучится и заполняет всю комнату.
А Розье все ест и ест.
Любовь вспыхнула в сердце Гритье. Уже поглядывает она на Поля как на хозяина, уже ей кажется хорошо все, что бы ни сделал он, уже подражает она тому, как он ест и пьет, и, заметив суровость на лице его, как у тех мужчин, что о многом размышлять привыкли, не смеет рассмеяться, — разонравиться боится. Разгорячившись вином, она наивно выказывает ему свою приязнь; приставляет свой стул вплотную к его стулу; уж не хочет больше ни своей тарелки, ни вилки с ножом, а залезает поесть с ним из одной тарелки и пьет из бокала сердечного своего дружка.
Глаз она оторвать не может от него, полных детского восхищения, предупреждает малейшие его желания, отрезает ему хлеба, наливает еще выпить, уж знает сама, чего он сейчас захочет, когда он еще и не подумал сказать об этом. Громко говорит он или тихонько — побледнеет она или снова зарумянится, как обычно. Девственность, дичившаяся дотоле, с поджатыми губами, чувственными ноздрями, суровая, бледная, твердая и серьезная, теперь, казалось, решительно и напропалую отдавалась потребности любить.
Много раз вырывалось у нее: «Как нежен ваш голос, господин доктор! Как вы добры! Весь мир любит вас. Ведь правда же? А всем прекрасным делам, которые вы так хорошо умеете делать, — вы научились им из книг?»
Он словно уменьшался от таких наивных похвал. В этот миг ему хотелось забыть все науки, книги, весь опыт жизни, уже немалый для того, чтобы сравняться в душевном благородстве с этим прекрасным ребенком, чье лицо так блистало красотой, улыбка была так нежна и чиста, когда ее доверчивое сердце, состоявшее из одного только одушевления, исторгало слова любви, сладкие, точно голос молодой славки, все лепетавшей первую свою песню наступавшей весны.