— Понимаю, — отозвался Поль, — сие изысканное уведомление, что меня выставляют за дверь.
Гритье спрыгнула с материнских колен.
— За дверь, — воскликнула она, — его — за дверь? Я совсем этого не хочу! Мать такого не говорила! Не правда ли, мама, ты сказала не так?
Гнев дочери испугал Розье. Не желая вступать в открытую схватку, которая готова была уже вот-вот разразиться:
— И в мыслях нету у меня, — промолвила она, — хотеть выставить господина доктора за дверь; тем паче что дом наш — трактир, открытый для всех. Он всегда может зайти сюда и оплатить все, что съест. Так-то вот. Что до всего прочего, то в доме надобно много чего сделать; я целых два дня проплакала, а теперь мы уж не знаю сколько часов гуляли да пьянствовали: вон сколько времени и денег на ветер вылетело; пойдем же за стойку, Гритье, дитя мое!
— Раз так, — решительно возразила Гритье, — я никогда, никогда больше не встану за стойку!
Поль, поймав ее взгляд, нахмурился: ей подумалось, что она дурно делает, не слушаясь матери.
— Да пойду я туда, пойду, — сказала она, — только не надо выставлять моего друга за дверь.
— Спускайся. Никто его отсюда не выгонит.
— Но не прямо сейчас, а чуть погодя, правда ведь, матушка? Или же…
Розье колебалась.
— Тогда, — повторила Гритье, — за стойку — никогда больше.
— Ладно уж, — уступила Розье.
Это длилось минут десять. Выходя, доктор столкнулся с Сиской и, рассудив, что не стоит оставлять в доме Розье репутацию паразита, сунул ей в руку пятьдесят франков.
— Возьми, — сказал он, — это за юбку, которую добрый Господь надоумил меня взять у тебя. Помалкивай.
— Что это вы там говорите Сиске? — поинтересовалась Розье.
— Я говорю ей, — отозвался доктор, — чтобы побыстрей поднялась наверх — может, ей там осталось гусиной печенки.
Розье поспешила опередить девушку, которая даже не пошевелилась. Эти полсотни франков, заработанные враз, и события, показавшиеся ей настоящим чудом, пригвоздили к полу бедную девицу, уже воображавшую, что сам святой Бавон, переодетый «доктором», нарочно сошел с небес, дабы исцелить Гритье. Та же проводила Поля до порога, и там они долго и нежно прощались под серым небом, с которого крупными хлопьями валил снег.
Доктор жил в Уккле. Вызванный к больному в Гент, он, выйдя от него, принялся искать ближайший трактир, чтобы обеспечить себе ночлег, и это как раз оказались «Императорские доспехи».
Предпочтя пристанище в другом трактире, он встал в восемь, холодным и серым зимним утром, найдя его превосходным. Вышел он, против скромного своего обыкновения, легким на походку, радостно глядя в небо. В набухшем снегом воздухе поднималась бледная и зябкая заря. Ночью подморозило, и на обледеневшей дороге, по которой шел доктор, воробьи безуспешно искали хоть малый кусочек пищи — и того не было. Еще со вчерашнего тут не проезжала ни одна лошадь. Закоченевшие и побелевшие мальчуганы расставляли силок на воробьев, сделанный из простой палки, обмазанной смолой, на которую была прилеплена крошка хлеба. Были птички, в него попадавшиеся. Городские полицейские, посиневшие от холода и съежившиеся под плащами, и не думали заносить в протокол сей очевидно преступный акт браконьерства.