У ее изголовья стоял стол, на нем возвышался ящик, прикрытый маленькой скатеркой, а к нему прислонено было распятие из красного дерева с вырезанными на кресте фигурой Христа и черепом. Две толстые желтые свечи, горевшие в высоких деревянных подсвечниках, освещали ложе, на котором полностью одетая женщина, казалось, спала последним сном под тяжелыми складками савана из плотной ткани. Там, где ткань закрывала грудь, лежала ощетинившаяся увядшими листьями сухая древесная ветвь. От свечей падали отвесные длинные тени и рельефные силуэты. Гость жестом спросил у Розье позволения приподнять саван, покрывавший Гритье.
— Да, да, — молвила Розье, — она будет казаться не такой мертвой.
Он медленно приподнял саван с той деликатной осторожностью, какую проявляют к мертвым, словно боясь причинить им боль. Сперва под маленьким белым чепцом он увидел низкий, умный лоб; потом черные, очень густые брови; веки, окруженные длинными ресницами; прямой нос с широкими прозрачными крыльями и линию бровей. Чуть ниже носа, совсем близко, был рот. Чувственные, слегка великоватые, но изящной формы губы сложены были в то, что древние называли луком Амура. Лицо янтарного оттенка, с крупными чертами, благородными и точеными, говорило о характере нежном, решительном, терпеливом, наивном и простодушном. Маленькие груди, круглые и упругие, обрисовывались под муслиновым корсажем. На ногах были тончайшие белые чулки и бальные туфельки из красновато-коричневой кожи, отливавшей золотом.
— Взгляните же, мсье, — вымолвила Розье, — взгляните на прекрасное мое сокровище, завтра земля пожрет его. Взгляните…
Но скорбь задушила ее, она уткнула лицо в передник, и даже несмотря на это, вопреки ее желанию, сквозь ткань слышались рыдания, походившие на хрипы. Были и минуты, когда ее рука безвольно падала вдоль тела вместе с передником, открывая взору лихорадочно горящее лицо Розье и большие устремленные в одну точку глаза, из которых текли безмолвные слезы.
Поль Гетальс, а пришедшего звали именно так, подумал, что надо бы прикрыть тело Гритье.
Розье не позволила ему сделать этого и, вновь придя в ярость, отбросив ткань далеко, насколько хватало сил, угрожающе встала перед ним:
— Кто разрешил вам скрывать ее от меня? — вскричала она. — Если мне хочется убрать подальше это сукно — так вам ли мешать мне взглянуть на мою дочь? Я хочу видеть ее, хочу посмотреть на нее, прежде чем она навеки уйдет! Полагаю, что и полиция не запретила бы мне этого.
Потом, указав на лицо дочери, аккуратно подняв чепец, чтобы отбросить назад всю густую копну темных волос, чье струение при свете отливало в рыжину, и смягчаясь, по мере того как чувства становились словами: