Миронов расстроился: ему хотелось отметить отпуском старательного Ежа и других бойцов, а тут запрет, и он решил пойти поговорить по душам с бойцами. С этой мыслью он открыл дверь, ожидая, что его встретят унылые, расстроенные бойцы. Его взвод собрался в курительной комнате вокруг Ежа, и до него донесся звонкий и дружный смех: «Интересно, о чем это они?» Миронов остановился. И тут же подумал: «Нехорошо подслушивать…» Но услышал немного скрипучий голос Ежа, и любопытство вновь овладело им.
- А вот мне, к примеру, очень на женщин везло. Скажу без хвастовства, липли ко мне бабы, словно жадные мухи к меду. Красавицы какие были, - приподнял реденькие брови Еж.
- Неужто красавицы? - усомнился Андрей Полагута: он знал, стоит только подзадорить Ежа, как тот наговорит такого, что со смеху умрешь.
- А вот из-за Матрены Тимофеевны, женушки моей, так прямо бой держал.
- В сам деле бой?
- А то как же! Понравилась мне в соседней МТС трактористка одна. Глаза - что фары автомобильные, светом бьют. Сама дородная. Дело у меня с ней завязалось, как будто с ничего вроде. А все же сильно я сомневался: пойдет ли за меня? Опять-таки она видная баба, а я что?
Ефим оглядел бойцов и, прервав рассказ, полез за кисетом.
- Бери, бери, - протянул ему папиросу ближний боец. Еж неторопливо закурил, затянулся и, хитровато улыбаясь, продолжал рассказ.
- Ну, а потом любовь была как в романе каком… Такое завернулось, вспомню, самому не верится: а не сон ли то был? За моей Матреной сильно увивался бригадир тракторной бригады Федор. Парень вроде тебя, - показал он на Полагуту. - Видный. И сошлась бы она с ним непременно, да только грех он имел один: водку хлестал, как воду. А напьется - всю деревню разгонит. Бычьей силы был. Боялись его все. С пьяного, что с дурного, - один спрос. Каким таким путем дознался он тогда, что у меня любовь с Матреной, не знаю, не иначе, какой-то завистник шепнул. Встретился он однажды пьяный и накинулся на меня, будто бугай, глазищи кровью налились: «Ты чего же это - баб чужих завлекать?» Замахнулся кулачищем, а кулак что кувалда. Односельчане так и ахнули: конец, мол, Ежу. Я увернулся, а он опять замахивается: «Как стукну тебе, - говорит, - уйдешь в землю, что гвоздь в дерево, по самую макушку!» Вижу, ребята, дело плохое, и впрямь может прикончить. «Эх, - думаю, - была не была!» Выхватываю из забора кол да как перетянул его. Он так и рухнул на землю, аж землица-матушка под ним ахнула. «Убил до смерти, - думаю, - тюрьма… Пропадай и жизнь и любовь». Народ сбежался, воды принесли, льют на него из ведра, а он не шелохнется. Женщина какая-то заголосила, должно мать. Долго ли, коротко Федора водой отливали - не помню. Слышу только шорох по народу пошел, как ветер в листья зашуршал: «Оживает, оживает…» Подбежал я к Федору и сам не знаю зачем. «Жив!» - кричу благим матом, не мог радости своей сдержать. А он подымает мокрую голову с мутными глазами и как заревет на меня по-бугаиному: «Расшибу в лепешку! Где он, дайте мне его сюда!» Смотрит на меня, бельма вытаращил и вроде ничего не видит. А в народе опять шепот идет: «Так, - говорят, - ему и надо, буяну». Тут я, словно заяц, через поле, в лес - и был таков.