Конечно, я был глуп с этим предложением не драться. На людей влияют менее прямым способом.
Хорошо бы организовать кружок гуманизма (название, конечно, условное). Но я себе ясно представляю его задачи. Как странно: люди легко обижают друг друга. А быть даже просто вежливым — для этого надо делать какие-то усилия! Во все это необходимо вмешаться. Обязательно!
Я уже кое с кем поговорил и встретил сочувствие.
Делал вчера доклад о Радищеве. Вот личность! Быть таким одиноким среди полного мрака, принадлежать к дворянскому сословию и сделать то, что он! Ему было труднее, чем последующим революционерам.
От сочувствия к Радищеву я волновался. Меня немного покритиковали, сказали, что я увлекся, забыл, что Радищев все-таки не наш современник. Но, в общем, одобрили.
Прямо беда. Чуть только зашевелится в голове какая-нибудь мысль, сейчас же появится другая, совершенно противоположная, и начнется такой спор, что весь измучишься, пока придешь к чему-нибудь одному. Иногда это случается сравнительно быстро, а в другой раз бывает так, что целые месяцы продолжается эта дискуссия с самим собой. Есть у меня вопросы, которые уже два года как не разрешаются. Это, наверно, плохая черта. Это значит, что я еще не устоялся.
Все-таки человек бывает одинок, и от этого нельзя совсем уйти. Когда я не подчиняюсь чужому мнению и хочу прийти к выводу сам, начинается одиночество. Но что делать? Не думать самому?
Когда к нам стали привозить детей из Испании, наши соседи по старой квартире взяли к себе девочку Терезу-Амайю. Я просил, чтобы и мне взяли испанскую сестру. Но мама отказала: «Есть причина, Вова, и очень серьезная».
На уроке истории Илья Фомич сказал: «Доброта — это буржуазное чувство. Филантропия». Я спросил: «А кто же челюскинцев спасал — не добрые разве?» — «Это не доброта, — сказал он, — а высокая коммунистическая сознательность».
Я не стал спорить, но… чего-то мне недоставало.
Были у меня в жизни великолепные дни, и я не забуду их до смерти. Когда встречали челюскинцев, мама взяла меня с собой. Тверская была непохожа на Тверскую, и люди были не такие, как всегда. И пока я шел и даже не шел, а плыл среди цветов, улыбок и взглядов, мне казалось, что все, кого я вижу, готовы тоже отправиться на льдину или в Колхиду осушать болела или еще куда-нибудь для подвига. Такого я еще никогда не переживал. Я был легкий как соломинка.
Разговор с Семеном Алексеевичем Битюговым. Он преподает у нас в школе основы дарвинизма, живет в нашем дворе. Худой, серьезный, с цыганскими глазами и сам похож на цыгана. Во взгляде что-то фанатическое.