— Что же это такое? — начала она, едва раздевшись и садясь на тахту. — Что это такое, я вас спрашиваю?
Она старалась говорить как можно тише и косилась на Машу, но не могла сдержать негодования, а может быть, и подумала: пускай и молодежь слушает!
— Теперь уж не одно поколение будет погублено. Утратится самое ценное: то-ва-ри-ще-ские отношения. А это надо прививать с детства.
Вера Васильевна тоже покосилась на Машу и прошептала так, что Маша услыхала последние слова:
— …охраняет чистоту нравов.
— Вздор какой! — уже громко сказала гостья, по-видимому окончательно решив не скрывать своего мнения от Маши. — Сколько лет я преподавала в советской школе и никогда не замечала, чтобы нравы были плохи. А вот теперь ожидаю… самого ужасного. И что это за особый подход, позвольте спросить?
Алексей Иванович пока не высказывался. С наигранной бодростью он спросил Машу:
— Разве это не замечательно, что вы, девицы, владеете всей школой, а? Так сказать, царство амазонок?
Маша подняла голову от тетради.
— Раздолье, а, Машенька? Никто не обижает, не кичится перед вами.
— Меня и раньше не обижали. А теперь как раз…
— Где же это? В школе некому.
— На улице. Мало ли где…
— Вот увидите! — с живостью подхватила гостья. — Пройдет какое-то время, кое-где и чадру наденут. И умыкать начнут. Не хочу предсказывать, но катимся мы к домострою.
Шариков был доволен ответами Маши. Ему также была не по душе реформа. Он преподавал еще в дореволюционной гимназии и не любил ничего напоминающего то время.
— Разве этот наш разговор что-нибудь изменит?
Но Вера Васильевна решительно сказала Маше:
— Пора сделать перерыв. Может быть, погуляешь?
Маша стала убирать со стола.
Ее мучило недовольство собой. Как ни тяжело было в чужом городе, но там она жила напряженной, интенсивной духовной жизнью. А здесь все стало так обычно, буднично, и сама она, без музыки, без воспоминаний и борьбы с собой, обыкновенная девочка, задавленная бытом, раздражительная, мелочная…
Как будто вынужденное соседство с Фросей заслонило весь мир, и ненависть к спекулянтке — ее единственная страсть. Еще немного, и она станет такой же, как Варвара, с ее вечной злобой против всех и недоверием.
И главное, раздражение против Фроси переходило и на других, ни в чем не повинных. На днях в трамвае, неожиданно для себя, Маша накинулась на чужую старушку:
— И зачем вы только ездите, не понимаю!
Она ужаснулась своей грубости раньше, чем старушка подняла на нее выцветшие, покорные глаза:
— Что ж, доченька, мотаюсь: нужда велит.
Кровь бросилась Маше в лицо. Она выпалила извинение и стала протискиваться к выходу, хотя только недавно села. Кто-то бросил вдогонку: «Ну и молодежь!» — «Смена!» — иронически прибавил пожилой пассажир.