Петровна слушала Антона с отлегшим сердцем: люди — их сразу видно, какие они — такие или этакие.
— Уж космос этот — не земля-матушка, — согласно кивнула она.
— Во-от… А ты говоришь, мать! Мы жили как? Мы жили черт знает как, а теперь у нас две комнаты, хоромы, мать. Поняла, такое дело?
— А как не поняла. — Петровна подошла к двери своей комнаты, вставила ключ. Туда-сюда попробовала — не идет.
— Ну-к дай-ка я. — Антон взялся за ключи и вдруг аж грохнул: — О, мать! Ты же не тем ключом открываешь! Это — от входной, поняла? А вот это-от… — он вставил ключ, и р-раз только — дверь открылась, — этот от твоей. Ну-ка, посмотри, какая красотища! И учти, это все при жизни, а не когда ты уже умерла!
А и в самом деле было красиво; окно — широкое, просторное — глядело в лес, за стадион; там и солнце сейчас играло, вид открывался радостный, веселый; и сама комната была не маленькая — метров восемнадцать; с паркетом, с обоями, с балконом даже.
— То-то! — удовлетворенно цокнул языком Антон. — Я, мать, на печке работаю, в мартене, на завалочном крану. Ухайдокаюсь… а домой приду — и душа оттаивает: лес рядом, а хочешь — спустись чуть ниже, дорогой-то, там тебе Чусовая, поставь жерличку, сядь на бережок, жди-пожди свою щукенцию. А в черемухе, мать, соловьи заливаются… Черт знает что и происходит! Не видать было соловьев-то раньше, как пить дать не видать, а теперь — поют, мать! Вот что делается! Соловьям даже края наши по душе пришлись, а чего уж нам жаловаться?!
И уж как Петровна ни отговаривалась — чуть позже — от застолья, дело было пустое, потому что Антон, видно, не любил отпускать от себя человека, пока не выговорится. И как комнаты эти получал, рассказал, и как раньше жили в бараках, рассказал, и сколько у него братьев, а сколько у жены сестер, «это смех, мать, у меня четыре брата, а у нее четыре сестры, новоселье тут справляли — дым коромыслом шел», Петровна даже засмеялась, как представила — ну чистая сказка получается, ох уж шебутной, видать, мужик, Антон этот, не соскучишься с ним. Показал он и хоромы свои, хорошие обе комнаты, одна — спальня, другая — там телевизор, шкафы разные, столы и столики, книжный шкаф с книжками и буфет с посудой, «уж это, мать, будь здорова — не космос, посуда зря не бьется, но и к буфету не привязана, невесомости нет, гуляем — значит гуляем!». И Машу, жену, хвалил да подхваливал, только та не очень на его похвалы расцветала, все как-то больше в себе замыкалась, и не сказать — Петровны стеснялась или, скажем, не понравилась она ей, нет, видно — характер такой. Да и вообще было кой-что непонятно старухе, только она, ясное дело, не спрашивала: жизнь большая — колесо само прикатит, куда надо…