Да и то, он — сам по себе, здоровый, буйнокровный, казак, — не из голытьбы какой-нибудь, и землю, что на него с рождения приписана, никому не отдаст за здорово живешь — любого уничтожит и вернет.
А убивать ему уже привычно. Убивать просто: пуля, сабля, петля и кулак — все сподручно. Хорошо убивать скопом и смотреть в глаза поверженных и читать в них мольбу о пощаде.
Грабить — законное право сильного, а возвращать отнятое — тем паче. Церемонии тут не в почете. Не парад.
Эх, ему бы сейчас войско казачье, собранное в кулак, он бы двинул полки вкруговую крушить, жечь, уничтожать человечество, ту голытьбу, что встала под красное знамя!
Кривобоков задохнулся от ненависти и злобы, откашлялся и понял, что говорит вслух.
Устал думать, оглох от самогона, изнервничался от самоутешений. Все равно того, что он представлял себе, не будет!
Кривобоков сполз с камня, притулился к его холодному боку спиной и положил голову на него, как на плаху.
Задремал.
Он видел сквозь дремотную дымку свободные далекие Тургайские степи, где нет его врагов, нет краснозвездных дозорных и нет матроса Жемчужного, который гоняется за ним вот уже два года.
Там все другое — и ковыли, и дороги, и небо, и облака. Там ветер дует в спину, подгоняет: скачи, мол, дальше…
В голове пронеслось: «А куда дальше? Дальше — некуда».
Он вздрогнул от этой мысли и, сразу проснувшись, услышал, как где-то за березой тяжело зашелестели намокшие травы.
Там кто-то пыхтел, раздвигая их, продирался.
Михайла Кривобоков, чуя опасность, открыл один глаз, задергал усом, прислушался.
Шелестело.
Кривобоков выхватил маузер и направил его под колышащие метелки овсюга.
«Кабан? — подумал он, но, оглядев березы, камни, родничок и травы, успокоился: — Откуда здесь кабанам быть — ни реки, ни камышей».
Он встал во весь рост за березу, прикрываясь оружием, не боялся, что его могут подстрелить. Подождал.
Из травы не стреляли.
Тогда он зло выкрикнул, туда, где продолжали болтаться метелки овсюга:
— Вылезай кто, мать твою разэтак!
Из травы послышалось:
— А это я, Михайл Маркелыч! Я ведь это. Как, значит, уговаривались. Все выглядал, кто, мол, с конем? А вдруг?..
Из травы выполз на карачках и поднял свое тщедушное тело растрепанный мужичонка с куцей бородкой на лице, бывший кривобоковский работник Епишкин.
— Ты что же это, сучья морда, запаздываешь?
Епишкин натянул до бровей картузик и с кашлем вздохнул…
— Дак ить со страхом добирался. Меж двух огней мы. И свой подстрелит, и чужой не погладит.
Кривобоков приказал:
— Садись. Выпей. Пешком шел?
Епишкин жадно прильнул к самогону, потом, когда Кривобоков похлопал его по плечу, оторвался, прислонил бутыль к камню, обтер рукавом бороденку, ответил: