— Шагал…
— Никто тебя не видел?
— М-м… Особливо никто. Так… бабешки попадались за станицей в поле.
Кривобоков разглядывал, что у него за пазухой, нервно гадал; пусто или есть кое-что?
— Батины сбережения принес?
Епишкин развел руками.
Кривобоков больно схватил его за плечо.
— Может быть, ты перепутал? Под тополем за баней, четвертый корень.
Епишкин перекрестился:
— Вот те крест, скажу как на духу. Ночью искал, ножом землю рыл под корнем. Не нашел пока.
Кривобоков зашелся в крике:
— Читай молитву, пес!
Епишкин бухнулся на колени, испуганно взглянул исподлобья:
— Какую?
— Читай вечернюю!
Так же глядя снизу в глаза Михайле, Епишкин старательно и благоговейно прочитал:
— Огради мя, господи, силою честного и животворящего твоего света и сохрани меня от всякого зла…
— Хватит. Верю. Рассказывай, как там и что?..
Епишкин успокоился, покосил глазом на бутыль и, покашляв, затараторил:
— Днем я по много раз любовался на тополь-то, да разве ж развернешься? Кругом колгота. В доме-то… Красной Армии штыки, чай, найдутся. Понаселились. С конями, с гармошками…
— Ну, а ты?
Епишкин заулыбался.
— А я у них опять же вроде за управляющего, как у Маркела Степановича прежде. Хе-хе.
Кривобоков сжал кулаки, вспомнив расстрелянного отца, есаула: «Старика не пожалели».
— Ну, а Евдокия?
— Евдокия что! Евдокия Лаврентьевна законом к Ваське Оглоблину перебралась. Дом, вишь ли, новый ставят. Вчера камыш ходили рубить.
Значит, тогда при налете, он только ранил Ваську, но не убил?! И Евдокия-жена теперь с ним…
— Стерва…
Епишкин не расслышал шепота Кривобокова, но на всякий случай поддакнул:
— Знамо дело.
Кривобоков помолчал, кусая руку, потом неожиданно закричал:
— Слушай сюда! Епишкин, ты сможешь хоть раз привести ко мне сына?!
Епишкин перекрестился:
— Что ты, что ты! Как я могу, помилуй, Михайл Маркелыч. Да Евдокия Лаврентьевна смотрит за ним пуще глаза. Суматошное дело! Да и на след это самое дело чего доброго наведет.
Кривобоков и сам знал, что увидеть сына никак невозможно, в бессильной ярости выдохнул: — У-ух! — и непонятно было, к кому это относится: к Евдокии, что смотрит за сыном пуще глаза, к Епишкину, что тот в этом деле не подмога, или к нему самому.
Он представил себе: бегает где-то по пыльной станице мальчонка, его родная кровь, а он, отец его, батька его, бродяжит волком по степи, не увиденный им ни разу, не ведомый ему…
Боль с умилением, щемящая тоска ложились на сердце, и он, оглядывая грустную вечернюю степь и пустынное небо, исторгал, сжав зубы, что-то похожее на мычание:
«Все отняли, все!» — подумал он с ожесточением и, взглянув на смирного, пригорюнившегося отчего-то Епишкина, смягчился: «Один верный… раб… остался».