С другой стороны, щемящая тоска не покидала Кмитича, когда он думал о гетмане, словно не увидит он уже больше Януша на этом свете. Вновь и вновь он прокручивал в памяти последнюю минуту их расставания, как они жали друг другу руки, как гетман хлопнул полковника по плечу, как грустно смотрели его голубые припухшие глаза…
— Давай, Самуль, не подведи! — сказал на прощание гетман, и Кмитич, кивнув, вышел из комнаты…
«Не подведи… Увидимся ли еще?» — думал оршанский князь, тяжело вздыхая, покачиваясь в седле, понимая, что прав Януш в одном: он, Великий гетман, нынче политический мертвец, не ему сейчас возглавлять армию и подымать народ на борьбу с захватчиками. Но кто? Сапега? Гонсевский? Или, может, Степан Чарнецкий? Сам Ян Казимир? Может, в самом деле, с Польши начнется освобождение всей Речи Посполитой?
В середине декабря отряд Кмитича, облаченного в белую форму шведского офицера, на взмыленных конях появился в лагере генерала Мюллера.
— Ich ermächtigte der Gouverneur von Livland Herr Magnus De la Gardie,[4] — заявил Кмитич Мюллеру, протягивая грамоту от Великого гетмана. Генерал был польщен, что такого серьезного человека ему прислал губернатор Ливонии, известнейший в Швеции человек и первый человек в BKЛ. Гордость распирала коричневый мундир на груди Мюллера. Вот теперь он в самом деле разгромит этот дерзкий монастырь. Ну, а защитники Ясны Гуры все больше страдали от частых обстрелов и жалящих штурмов. В крепости от бомбардировок, вылазок и атак врага уже погибло более сорока человек, а раненых было еще больше. И этот скорбный список рос каждый день.
С прибытием Кмитича славяне составили четверть всего корпуса Мюллера: восемьсот чехов, литвин и союзных шведскому королю поляков, которых, к удивлению Кмитича, была чуть ли не половина от всех жителей страны. «Да тут не агрессия шведов, — думал Кмитич, — а скорее гражданская война идет!»
Был в лагере Мюллера и некий польский ротмистр пан Заглоба, невысокий, худощавый мужчина со злым взглядом черных глаз из-под вороных бровей. Этот Заглоба раз за разом с остервенением бросался, не боясь пуль, на стены монастыря со своими солдатами, словно католическая святыня была его личным врагом. Однако пули не брали дерзкого ротмистра. Сам же Заглоба абсолютно не общался со своими земляками — ни с поляками, ни с чехами, и лишь с немцами держался на равных. Правда, и немецкие солдаты косо посматривали в сторону Заглобы, не понимая, выслуживается ли тот перед Мюллером или же так ненавидит аббата Кордецкого.
Кмитича Заглоба, видимо, приняв за шведа, встретил вначале вполне доброжелательно, но позже ограничивался лишь короткими ответами и вопросами, не горя желанием общаться с литвинским полковником. Но Кмитичу, впрочем, было наплевать на этого странного темного субъекта. «Интересно, какой он веры?» — думал Кмитич, глядя, как Заглоба после одной из неудачных для солдат Мюллера атак на стену вернулся в лагерь с отрубленной головой кого-то из защитников. Впрочем, Мюллер поступил вполне благородно: он отчитал Заглобу и велел больше таких языческих ритуалов не совершать.