Однако судя по воспоминаниям брежневской эпохи и документальным свидетельствам, с конца 1970-х годов возрождение русского самосознания рассматривалось КГБ как одна из серьёзных внутренних угроз политической стабильности в СССР. Ю.В. Андропову приписывается фраза: «Главная забота для нас — русский национализм; диссиденты потом — их мы возьмем за одну ночь». Известна также служебная записка председателя КГБ СССР Андропова в ЦК КПСС от 28 марта 1981 года, в которой говорилось о необходимости «пресечь враждебные проявления “русизма”, охватившего часть интеллигенции»>{40}.
Термин «русизм» обозначил явление, которое не сводилось к национализму, а было гораздо шире. Партийно-государственный строй уже ничего не мог противопоставить в ближайшей перспективе росту национального самосознания и формированию национальных историографии. Развал СССР в корне изменил и всю систему национального историознания. Национальные историографии были востребованы новыми элитами в качестве официальных институтов.
2. Национальный историк между державностью и интернационализмом
Политическая линия власти в области этнокультурных отношений в 1920-е годы вписывалась в компромиссные решения, характерные для новой экономической политики. Это сказалось и на состоянии национальных историографии. Они были представлены происходившими в основном из местных этнических групп марксистами, а также «старыми» историками, избравшими путь сотрудничества с новой властью. Она им эту возможность предоставляла на условиях политического контроля за их деятельностью, фактически в качестве «попутчиков» (по аналогии с литературным процессом). Кто-то пошёл на сближение с властями на основе своего рода «психосоциального моратория», выражавшегося в позиции: «Не признаём, а подчиняемся»>{41}. Кто-то пытался изменить собственное положение «чужого среди своих», заявляя о своей приверженности идеям «экономического материализма» и лозунгам революции. Но под бдительным и ревнивым оком историков-марксистов это плохо удавалось.
Наибольшее развитие национальные историографии получили среди крупных этносов, имевших интеллектуальную элиту, высокую культуру, традиции государственности. В этих этнических анклавах под воздействием курса на «коренизацию советской власти» ускорились процессы образования наций, формирования высокой культуры, которые оказывали воздействие на национальную идентификацию исторического сознания.
Своеобразным индикатором историографической ситуации является судьба М.С. Грушевского, чьё имя стало символом украинской «самостийной» исторической мысли. В начале 1920-х годов под влиянием «сменовеховских» настроений, охвативших часть эмигрантов-интеллектуалов, Грушевский несколько раз обращался к украинскому руководству с просьбами разрешить ему вернуться на родину. В 1924 году ЦИК Украины такое разрешение учёному дал. В этом же году он был избран академиком существовавшей с февраля 1919 года Всеукраинской Академии наук (ВУАН), в состав которой входило историко-филологическое отделение. Академиками ВУ АН стали также историки «старой формации» Д.И. Багалей, О.И. Левицкий, Д.И. Яворницкий, Н.Ф. Беляшевский и др. Сходная картина наблюдалась в других национальных научных центрах. Грузинский историк И.А. Джавахишвили, при участии которого в 1918 году был открыт университет в Тбилиси, занявший пост его ректора в 1919 году, продолжал руководить университетом в первой половине 1920-х годов.