. По оперативным данным, украинские националисты, составлявшие подавляющее большинство этого этапа, еще в пути следования из Караганды в Норильск организовали некий «повстанческий штаб», а к маю 1953 г. эта группа сумела создать подпольную организацию и начать подготовку организованного выступления.
[91]Этап из Камышевого лагеря, «составленный из отборных головорезов», способствовал возникновению волнений в Речном лагере. Этот этап «внёс новую струю дезорганизации и в режиме, и в производственной работе, деморализовал и поднял затаенный враждебный дух среди каторжан». Камышлаговцы распространяли слухи о том, «как они у себя систематически отказывались от работ, как все саботировали, устраивали забастовки, избиения, убийства. Все эти разговоры быстро осваивались каторжанами, и как результат на шахте появились массовые отказы от работы…»[92]. Позднее, уже в июне 1953 г., в Речлаг прибыла еще одна группа будущих зачинщиков волнений — более двух тысяч человек из Песчаного лагеря.
Начало восстания в Степном лагере также было связано с прибытием нового этапа, в котором оказалось много заключенных-рецидивистов. Они потребовали разрешить им свободное общение с заключенными женщинами, содержащимися в соседнем лагерном пункте. Получив отказ, организовали массовое неповиновение, напали на работников администрации и надзорсостава, некоторых избили, и, проломив вход, проникли в женскую зону. Однако действительными руководителями волнений, по оперативным данным, стали все-таки не уголовники-рецидивисты, а бывшие оуновцы.
История «карагандинского», «камышового», «песчаного» этапов, принесших в Горный, Речной и Степной особые лагери бунтовскую крамолу, существенно важна для понимания феномена массовых выступлений заключенных в 1953–1954 гг. Ведь миграции сплоченных групп штрафников по всему пространству Архипелага, перенос механизмов связи и самовоспроизводства подполья, прежде всего националистического и этнического, но отчасти и социальнополитического («власовцы», бывшие офицеры советской армии, осужденные за уголовные и антисоветские преступления), полулегальных уголовных группировок «воров», «сук», «махновцев» и т. д. были в начале 1950-х гг. обычными для Гулага. Организуя штрафные этапы, лагерные администрации пытались снять социальное напряжение в том или ином отдельно взятом лагере. Но процесс разложения всей системы зашел к 1953 году настолько далеко, что испытанное средство лечения волынок превратилось в свою противоположность.
Мятежная «зараза» свободно распространялась по Архипелагу, способствуя кристаллизации «вредных идей» и бунтарской крамолы. С этой точки зрения режимный «иммунодефицит» лагерей, повышенная предрасположенность активных групп заключенных к организованным формам протеста были результатом не только внутренней самоорганизации населения Гулага, но и следствием всей гулаговской системы как она сложилась к началу 1950-х гг. К этому времени бунты, волынки, массовые отказы от работы, столкновения группировок фактически перестали быть чрезвычайными происшествиями. Они стали органичной составной частью лагерного образа жизни. В этих условиях изъятие и перевод потенциальных зачинщиков волнений в другие места заключения не только способствовали распространению болезни, но и не давали должного эффекта даже там, где силы сопротивления, казалось бы, должны быть полностью обескровлены.