Он еще крепче сжал ее руки и притянул ее к себе.
— Мне больно, — сказала она, но глаза ее оставались неподвижными, по-прежнему чужими.
Он сказал с упреком, с болью:
— Тогда не надо, не надо.
И, мгновенно разжав руки, встал. Встал, почти отбросив ее от себя. Ах, как это странно!
Он так и сказал:
— Как это странно.
— И это все?
Она смотрела на него, продолжая сохранять на губах неподвижную улыбку.
— Да… Так что же? Я хочу знать… Так что же?
Он поднимал большие трясущиеся руки к потолку и говорил, захлебываясь (голос у него был тонкий и плачущий):
— Что же, я должен теперь, может быть, совершить преступление? Да, я попал в полосу безумия. Я сознаю также, что у меня нет выхода. Я ищу этого выхода. Так помоги же мне!
Он бросился опять к ней и протянул трясущиеся руки.
— Помоги же!.. Я, конечно, погиб… Я это знаю… Но я не хочу сказать, что я не благословляю того часа, когда ты вошла ко мне тогда в кабинет.
Он взял ее руки и притянул к своему лицу, приложил их ко лбу, к глазам.
Он видел, что она с любопытством смотрела на него, и ему это было больно.
— Ты не понимаешь, — сказал он и, обессиленный, грузно опустился рядом с ней на диване, составив вместе толстые коленки. — Ты не понимаешь… Тебе испортила настроение духа эта телеграмма…
Он сделал страдальческий жест рукой.
— Ведь это же только программа… Это жест отчаяния… Женщина хочет удержать…
Внезапно он представил себе Варюшу. Он видел ее до отчетливости всю, почти слышал ее голос.
— Это ужасно, — сказал он.
Он мучительно корчился на диване.
— Если это на самом деле так ужасно… — услышал он голос Раисы.
На него смотрело ее искаженное внутренним непониманием лицо. На губах была обида и гордость.
— Если это так, — продолжал он слышать отрывистые части фраз. — …И ты будешь чувствовать себя гораздо покойнее…
Она холодно погладила его руку. Он резко убрал ее.
— Я же понимаю, что там у тебя семья…
И это было тоже не то. Он удивлялся, что и слова, и интонация, и улыбки, и жесты у нее были сегодня совершенно не те.
— Мне этого не надо, — сказал он. — Я бы хотел другого.
Подняв брови, она смотрела.
— Чего? Ты видишь, что я хочу только одного, — чтобы ты был спокоен. Я не предъявляю никаких требований.
Она нервно переложила руки, потом хрустнула пальцами.
— Я привыкла в жизни всегда быть второю. Всегда второю… Ты подумай: какая мука! Нет, я все же могла бы тебя упрекать, но я этого не делаю. Я тебя люблю таким, каков ты есть. Беспомощным, как ребенок.
Она погладила его по голове, стараясь изобразить в лице чувство примирения. Он встал, потому что ему не хотелось этой жалкой, снисходительной подачки.