— Тетенька, что это?
И не может. И вдруг смертельная, впивающаяся боль. Что это такое?
Внезапно понимает гадким и безнадежным толчком сознания.
— Что вы делаете, мерзавец?
Борясь с ним, хочет вырвать у него флакон. Извиваясь и заслоняясь согнутыми локтями, хватает его за руки, противные, беспощадно-скользящие, и обжигается. Рвет на нем воротник, пальто, но он сильнее. Видит только незнакомые, бегающие глаза. Он торопится и тяжело дышит.
— Пощадите же! Что я сделала вам? Воды!
Это уже не ее голос. Это отчаянный, звенящий вопль, вырвавшийся из всего ее тела. Зажав лицо руками, она вертится волчком по передней, натыкаясь на стены, на вешалку, рвет платье, зарывает в него голову… Откуда-то несет морозным воздухом… Вероятно, в открытую дверь.
— Я погибла… Тетенька, воды!
Они отдирают ей от лица руки. Она сопротивляется. Ей страшно открыть его и взглянуть, потому что ей кажется, что два острых лезвия вошли сквозь веки и пронизали мозг.
— Тетенька, все кончено. Вы понимаете? Все.
Отвратительное и липкое, сжигает губы, проникает в рот, в горло…
Она хватается за полы их платья, за куски чего-то похожего на длинную бесконечную материю. Закутывает голову, руки, плечи, на которых висят лохмотья порванного ею самою платья…
Весь мир превратился в кучу отвратительного, вонючего, жгучего тряпья.
О, спасите! Скользит последняя мысль:
— Все было, было, было. Только было. И теперь уже ничего нет. Кончено все.
Ужас, тошнота, беспамятство!
Лежит, похожая на груду брошенного платья, с головою, закутанною белою марлею, точно уродливый обрубок. Душит иодоформ, запах смерти и тления. И страшно и нелепо слышать над собой голоса. Зачем? Неужели есть еще голоса?
Говорит тетя Зина:
— Разве может быть в этом какое-нибудь сомнение?
Она ищет виновников, но в ее голосе жестокое самоудовлетворение.
Стонет.
— Хорошо, хорошо, я замолчу… Еще слава Богу, что не потеряна надежда на правый глаз. А это все же много значит!
Пробует пошевелиться. С самого момента, как ее уложили на кушетку, ей вдруг показалось, что это смерть. Она лежала, затаив дыхание, потому что ей было страшно вздохнуть и убедиться, что она еще жива. Теперь это казалось ребячеством. Конечно, она осуждена жить.
Тетя Зина нагибается.
— О чем ты меня просишь, милая?
Хочет ей сказать движением свободной рукой, чтобы она вышла. Сейчас не надо никого. Страшно подумать, что где-то день.
— Задвиньте шторы… Уйдите.
— Шторы?
Тетя Зина удивляется.
— Но тебе, все равно, нельзя смотреть.
Кричит в отчаянии, и жесткая марля, раздирая, рвет забинтованные губы:
— Опустите шторы!.. Не надо огня!.. Уйдите все!..