Ах, вот оно в чем дело! Мессер Инголи собрался наставить дите неразумное, в пучине ереси пребывающее. Он уже несколько раз писал в Тринидад. Отец Мигель, читая послания Его Высокопреосвященства, только пожимал плечами, но от комментариев воздерживался.
Из уважения к сану.
— Стоит тронуть один камень в основании, и рухнет все! На что вы покусились? На социальный порядок? Вы думаете, что ваш Город Солнца — предтеча будущего?
Глухо стукнуло дерево. Жабья лапа нащупала клюку, худое тело в красной мантии дернулось, пытаясь приподняться.
— Вы двадцать лет служили в Гуаире. Неужели вы не поняли, что там затевается? Из-за вас, из-за таких, как вы. Церковь поссорилась с Королевством Испанским, любимым чадом и надеждой нашей. Но даже не это главное. То, что вы готовите для мира, страшно, поистине чудовищно! Разрушение всех основ, ниспровержение всего святого! Вы хуже бунтовщиков! Сын мой, одумайтесь!
* * *
И в этот миг я ощутил себя Мартином Лютером. Не Виттенбергским Папой, цедящим сквозь зубы хулу на Рим, а молодым горячим проповедником, еще верящим в свою великую миссию — спасти Церковь, не дать ей оступиться, обрушиться в пропасть.
Странно! Игнатий Лойола и Ересиарх — почти ровесники. Святой Игнатий трижды попадал в застенки Супремы, прежде чем его услышали.
Лютера тоже не услышали, но виттенбержец не стал ждать.
Темная комната исчезла, рассеялся сумрак, сменившийся яркими разноцветными лучами. Огромный собор, цветные стекла витражей, золото риз…
— Брат Адам! Согласен ли ты отречься от взглядов, кои Церковь признает ошибочными и еретическими? И я бы ответил…
— Я не убедил вас, сын мой?
Собор исчез, исчезли золотые ризы, сгинул льющийся из окон свет. Темная комната, жалкий старик, сгорбившийся в кресле, трясущаяся высохшая рука, сжимающая четки.
— Не убедили, Ваше Высокопреосвященство.
— Да, я знаю. Меня не слушают. Меня не хотят понять… В его голосе слышалась безнадежность. Внезапно мне стало его жаль. Но я одернул себя. Жалеть надо других, а не эту мумию. Это сейчас она безопасна.
— Вы считаете, что будущее за наукой, за этим вашим, прости Господи, просвещением. Но ведь наука без веры опасна, она становится бездуховной, поистине сатанинской! Сейчас нас, стариков, клянут за то, что мы запрещали Коперника. Боюсь, нас поймут слишком поздно. Знания — самое опасное оружие! А вы даже индейцев грамоте учите! Ведь учите?
Перед встречей меня убедительно просили не спорить со стариком. Но что поделать?
— Учим. Пока только чтению, письму и счету.
— Но почему?!
Меня просили не спорить. Очень просили…