Я стараюсь представить, как она выглядела. Стараюсь вытащить из памяти детали, подобные этой. Но они уже улетучились из моей головы. Я помню ее, а не то, как она была одета.
– Не имею понятия, – отвечаю я. – А ты помнишь, что было на Джастине?
Она на секунду задумывается:
– Один – ноль в твою пользу. Мы занимались сексом?
Я отрицательно качаю головой:
– У нас было ваше «секс-одеяло», но мы на нем ничем таким не занимались. Мы просто целовались. И нам этого было достаточно.
– А что я сказала, выходя из машины?
– Что это счастливая нота.
– Правильно. Так, теперь – быстро: как зовут подружку Стива?
– Стефани.
– А когда закончилась вечеринка?
– В четверть двенадцатого.
– А когда ты был в теле той девушки, которую я таскала с собой на все занятия, что было в той записке, которую ты мне передал?
– Что-то вроде «а здесь у вас точно такое же занудство, как и в той школе, куда я хожу сейчас».
– И какие пуговицы были в тот день на твоем рюкзачке?
– Котята-аниме.
– Ну, в общем, одно из двух: или ты выдающийся лжец, или каждый день меняешь тела. Не знаю, что и выбрать.
– Могу подсказать: выбирай второй вариант.
За спиной Рианнон я вижу женщину; она как-то странно на нас поглядывает. Подслушала наш разговор?
– Давай выйдем отсюда, – шепотом говорю я. – Кажется, у нас появилась аудитория.
Рианнон скептически смотрит на меня:
– Вот стал бы ты снова той миниатюрной девицей из группы поддержки, я бы еще подумала, а так… взгляни на себя: не знаю, вполне ли ты понимаешь, на кого сейчас похож, – с виду ты настоящий громила. А в моих ушах отчетливо звучит голос матери: «Никаких темных переулков».
Я показываю за окно, на скамейку у дороги.
– Вон там совершенно открытое место, и подслушивать некому.
– Прекрасно; тогда идем.
Пока мы пробираемся к выходу, я оглядываюсь на женщину, которая подслушивала: она выглядит разочарованной. Мне бросается в глаза, как много было вокруг людей с раскрытыми ноутбуками; остается только надеяться, что никто из них не делал записей.
Мы подходим к скамейке, и Рианнон ждет, пока я сяду первым: хочет сама установить расстояние между нами, когда сядет рядом. Это мелочь, но очень существенная.
– Так ты говоришь, что ты такой с самого рождения?
– Да. Не припоминаю, чтобы когда-нибудь было по-другому.
– Ну а как это все происходило? Не сбивало с толку?
– Думаю, что я привык. Поначалу, уверен, я воображал, что так живут все. Я имею в виду вот что: если ты младенец, тебе на самом деле все равно, кто о тебе заботится (пока заботятся, конечно). Когда я был маленьким ребенком, то думал, что это все какая-то игра, и мое сознание научилось получать доступ к информации – ну, понимаешь, я мог считывать информацию из памяти людей, тела которых занимал, – естественным путем. Поэтому я всегда знал, как меня зовут и где я нахожусь. И только в возрасте шести-семи лет я начал понимать, что я не такой, как все. А дожив до девяти или – не помню – десяти лет, впервые захотел все это прекратить.