Дольф по складу характера не был трусом, однако воспитание привило ему безусловную веру в духов и призраков. В голове у него теснились тысячи рассказов, которые ему довелось слышать об этом доме; когда он взглянул на сидевшую перед ним странную личность в столь необычном платье, с бледным лицом, седой бородой, застывшими, широко раскрытыми, похожими на рыбьи, глазами, зубы его стали стучать друг о друга, волосы встали дыбом, и холодный пот выступил на всем теле. Ответить на вопрос, долго ли он пребывал в таком состоянии, Дольф был бы не в силах, ибо все это время он провел в каком-то оцепенении. Он не мог оторвать взгляда от призрака; он лежал и смотрел на него, и это созерцание полностью поглотило его мыслительные способности.
Старик по-прежнему сидел за столом, он ни разу не пошевелился, ни разу не изменил направления своего взгляда и все теми же застывшими, мертвенными глазами смотрел, не отрываясь, на Дольфа. Наконец петух на соседней ферме захлопал крыльями и прокричал свое громкое, бодрое кукареку, которое разнеслось далеко, далеко над полями. Лишь только пропел петух, старик медленно встал и снял с гвоздя шляпу; дверь отворилась, пропустила его и снова бесшумно закрылась; было слышно, как он неторопливо спустился по лестнице – топ, топ, топ, и когда он сошел вниз, все смолкло. Дольф лежал и напряженно прислушивался; он считал каждый шаг; он вслушивался, не возвращается ли незнакомец, до тех пор, пока, наконец, истомленный ожиданием и волнением, не заснул беспокойным сном.
Дневной свет снова возвратил ему былую отвагу и бодрость. Он готов был смотреть на все происшедшее как на сон; впрочем, вот кресло, на котором сидел незнакомец, вот стол, на который он облокачивался, вот гвоздь, на который вешал шляпу, а вот, наконец, и дверь, так же тщательно закрытая, как вчера, когда он сам ее запер, так же заставлена тяжелым креслом. Он поспешно спустился вниз, внимательно осмотрел двери и окна; все пребывало в таком же состоянии, как накануне: было бесспорно, что нет такого пути, которым кто-нибудь мог проникнуть в дом и покинуть его, не оставив после себя следов. «Тьфу, – сказал себе Дольф, – это был сон, и ничего больше», но он сам в это не верил: чем больше старался он забыть про ночную сцену, тем назойливее она маячила перед ним.
Хотя он по-прежнему упорно хранил молчание обо всем, что видел и слышал, тем не менее внешность его свидетельствовала, что он провел беспокойную ночь. Чувствовалось, что за этой загадочной сдержанностью скрывается нечто из ряда вон выходящее. Доктор позвал Дольфа к себе в кабинет, запер дверь и пытался добиться от него исчерпывающего и откровенного сообщения о положении дел. Однако Дольф ничего не открыл. Фру Ильзи зазвала его в кладовую, но ее попытка также окончилась неудачей; наконец Петер де Гроодт, ухватившись за пуговицу на его платье, держал его битый час на кладбище, – которое, как известно, представляет собою наиболее подходящее место, чтобы разобраться в любой истории с привидениями, – но не стал от этого ни на чуточку осведомленнее, чем все остальные. Впрочем, замечено, что если истину держать под спудом, она порождает по крайней мере дюжину лживых известий. Она подобна гинее, которая хранится в государственном банке и у которой имеется дюжина бумажных заместителей. Не успел окончиться день, как вся округа наполнилась всевозможными слухами. Некоторые рассказывали, что Дольф Хейлигер сторожит «Дом с привидениями», будучи вооружен пистолетами, пули которых отлиты из чистого серебра; другие – что у него произошел продолжительный разговор с призраком без головы; третьи – будто на доктора Книпперхаузена и на могильщика в том месте, где дорога отходит на боувери, напал целый легион духов, гнавшихся за ними до самого города, и что это якобы были призраки их клиентов. Некоторые покачивали с осуждением головой и считали позором и безобразием, что доктор принуждает Дольфа проводить одинокие ночи в этом заколдованном доме, откуда его могут похитить призраки и унести Бог знает куда, в то время как другие, пожимая плечами, замечали по этому поводу, что если бы дьяволу вздумалось утащить Дольфа, он в сущности унес бы свое собственное добро.