Первым Старицкого встретил Сильвестр, духовник Иоанна. Караулил специально. Ждал. Поклонились они друг другу, под зоркими взглядами придворных отошли в сторону.
– Вот что, князь, – негромко начал протопоп. – Я и с братцем твоим норовистым не лукавил, и с тобой не стану. Коли знал бы, что Иоанну Васильевичу еще жить и царствовать, не говорил бы о том. Но теперь скажу. Крови ты великокняжеской, царской, и умом награжден, и отвагой, и мудростью не по годам. Да и лицом ты благороден, и душой. И делами себя дурными не запятнал. Втайне я всегда именно такого царя, как ты, желал Руси. Да вот только отец твой моложе Василия оказался – Господь так захотел. А пути Его, как все мы знаем, неисповедимы. Иоанн умирает, уже исповедовался. Сколько ему осталось – день, час? – никому не ведомо. Не стану тебя учить идти против закона – против крохи Дмитрия. Думай сам. Но если Русь на откуп Захарьиным-Юрьевым отдашь – с тебя спросят, помни об этом! Господь спросит! А теперь ступай, – он заговорил чуть громче, – тебя царь всея Руси ждет: хочет, чтобы ты крест целовал и в крестоцеловальную книгу имя свое записал. И к матери твоей уже послали. – И вновь понизил голос: – Но ты думай, Владимир, думай! Многие нынче на тебя смотреть станут. Ступай же, и да пребудет с тобой Господь!..
Напутствие Сильвестра и ободрило Владимира, и еще больше внесло в душу смуты. Как же быть? Что делать? Идти ради благого дела против закона княжеского, который дедами их, московскими князьями прописан был, или же презреть закон и пойти на поводу у сердца? Господь свидетель: никогда он не помышлял идти против Иоанна, даже грехи родительницы его, волчицы Елены Глинской, как называли ее в семье Старицких, простил. Но одно дело – служить брату Иоанну Рюриковичу, царю всея Руси, и совсем другое – через младенца его – двум выскочкам Захарьиным-Юрьевым…
Все решила короткая встреча Владимира и Данилы Романовича, проходившего в тот момент в окружении бояр через палаты царские. Зыркнул черным глазом Данила на князя Старицкого – как ножом полоснул, и короткой улыбкой следом догнал, точно на рану соли просыпал.
Едва поклонились они друг другу…
«Этому подлецу служить? – бушевало все внутри Владимира. – Я, Старицкий, и рода великого, и народом любим, а при гибнущем царе во сто крат сильнее буду! Да никогда не уступлю – умру лучше!»
Владимир вошел к Иоанну в опочивальню. Тут, в полумраке, пряно горели свечи и торопливо читали за здравие государя священники, тряся жидкими бороденками. А потом он увидел по углам всех, кого и предполагал. У смертного одра собрались самые рьяные сторонники Захарьиных-Юрьевых, и они уставились на него, пытая взглядами. Но Владимир успел рассмотреть лишь одно лицо – бледной Анастасии, смотревшей на него, как на будущего губителя своего дитяти. И еще мельком заметил он стоявшего рядом с сестрой Никиту – волком на него глядевшего. И пару теней позади Романовича – псов его. Скажи только: «Взять!» – и бросятся скопом, рвать начнут.