— Да, кажется, вы правы, — подумав, сказала Селецкая. — Он действительно ее обижал — она была больна, а он все время ездил ко мне… да, это я понимаю… он способен тонко чувствовать… Боже мой, Лабрюйер, как хорошо вы это объяснили… Не оставляйте меня сейчас, прошу вас!
— Да уж не оставлю, — буркнул смущенный Лабрюйер. — Если позволите.
Как он случайно стал спасением для расстроенной Селецкой, так сама она могла стать теперь его спасением и не позволить ему поддаться на провокации Енисеева.
Труппа показала себя наилучшим образом — все старались поддержать Селецкую, а когда Савелий Водолеев брякнул что-то циническое, на него не только дамы, но и мужчины напустились с руганью.
Енисеев, полностью оправдывая репутацию московского шалопая, привез чуть ли не полпуда пирожных и печенья из дорогой кондитерской Отто Шварца, присовокупив к угощению пару бутылок местного кофейного ликера «Мокко» — тоже не дешевое удовольствие. Все это он в кульках, коробочках и корзиночках приволок на веранду дамской дачи, чтобы после концерта устроить легкий ужин.
Должно быть, аромат белого шиповника сыграл особую роль — когда образовалась пауза, Енисеев вдруг запел. Голос у него был прекрасный, звучный, поставленный, но сейчас он не дал воли этому голосу, способному заполнить собой кубическую версту пространства, не меньше; он пел тихо, словно бы для одного себя:
— Льет жемчужный свет луна,
В лагуну смотрят звезды.
Ночь дыханьем роз полна,
Мечтам любви верна…
— Баркарола… — прошептала Селецкая. А Лабрюйер промолчал.
Он не раз слышал эту «Баркаролу» Оффенбаха — дамы любят исполнять ее дуэтом и даже трио, если найдется добрая душа и хорошо составит им это трио. Но только слышал — по-французски. И русский перевод не очень соответствовал — в оригинале баркарола начиналась так: «Ночь-краса, о, ночь любви…»
Енисеев пел про жизнь, которая промчится, как волна, и что останется — только эта ночь, поселившись в душе, только звезды, что, сорвавшись с неба, все летят, летят к воде и никак не могут упасть — пока ты жив…
— Боже мой, — сказала Селецкая, когда отзвучала баркарола и нужно было прервать затянувшееся молчание. — И вы тоже?..
— Да, — ответил Енисеев. — Ее невозможно не любить. Если я когда-нибудь встречу женщину… Я спою ей это и посмотрю — поймет ли она?
— Да, да… Пусть так и будет…
Селецкая была удивительно взволнована баркаролой, и Лабрюйер даже встревожился — не расплакалась бы. И точно — у нее на глазах выступили слезы, но она улыбалась.
— Может быть, и я когда-нибудь… — прошептала она.
— Но по-французски, — посоветовал Енисеев. — Непременно по-французски. По-русски будет уже не то.