— Это точно, — немного удивленный страстью в Танюшином голосе, согласился Лабрюйер.
— Я стояла у калитки дамской дачи. Было очень рано, еще даже молочница не приходила, на Морской улице — ни души. И тут слышу — велосипед едет. Я встала за акацию — мало ли кто там, а я на улице одна, а Николев за тужуркой побежал…
И Танюша подробно рассказала, как приехал пассажиром на велосипеде Енисеев и как он правдоподобно изобразил пьяного — до такой степени, что лег спать на клумбу с ноготками.
— Вот я и подумала — раз он для чего-то прикидывается пьяным, и у него есть товарищ с велосипедом, то, может, там, на ипподроме, все-таки был он. То есть он с вами пошалил, коптильню поломал, а потом уложил вас под лодку, а товарищ на велосипеде его забрал.
— Ясно…
— А мне вот не ясно — зачем он это делает? Так что я вас предупредила, господин Лабрюйер. У нас в театре есть такое слово — «ширма». Это человек, которым прикрываются. Скажем, актриса выходит замуж за кого-то ради приличия, чтобы потом продолжать роман с покровителем, так этот муж — «ширма». Вот я и думаю, что вы для Енисеева — тоже «ширма». Все же знают, что вы вместе гуляете по штранду и…
— Шатаемся по штранду, как две пьяные свиньи, и безобразничаем?
— Ну, я примерно это хотела сказать…
Лабрюйер молчал довольно долго. Танюша смотрела на него сперва с недоумением, потом с тревогой: это была как раз та пауза, которую на сцене выдерживает актер, чтобы показать, что его герой под гнетом обстоятельств теряет рассудок.
— Знаете, Тамарочка, — произнес Лабрюйер, — устами младенца… Меня многие пытались отвадить от пьянства — и нужно было, чтобы пришла такая милая девушка, чтобы она сказала: старый дурак, из тебя сделали игрушку, а ты и доволен!
— Я так не говорила!
— Тамарочка, я очень редко прошу о помощи. А вас попрошу.
— Но тогда и я вас попрошу! — воскликнула Танюша.
— Можете на меня рассчитывать. Так вот — наблюдайте за Енисеевым. Наблюдайте, но ничего не предпринимайте! У меня есть подозрение, что это мошенник высокого полета. А уж в мошенниках я разбираюсь, то есть должен был бы разбираться.
— Кем вы были, прежде чем пойти на сцену? — спросила сообразительная Танюша.
— Служил, — кратко отвечал Лабрюйер. — А службу бросил потому, что не оправдал доверия начальства. Я совершил ошибку, желая казаться более значительным и способным, чем я есть. После этого я проклял свое дурацкое самолюбие и самолюбование…
— Но, господин Лабрюйер, отчего же вы тогда пошли в артисты? Ведь артисту нельзя без самолюбия и самолюбования! — удивилась девушка. — Вон на Славского посмотрите! У него всякая поза выверена и отрепетирована перед зеркалом! Но бог с ним, со Славским! Вы обещали мне помочь!