Улицы были освещены фонарями. В одном месте машина пролетела по-над берегом; на реке, в темноте, тут и там мигали топовые огни катеров — зеленые и красные.
Баженов подсек меня под корень. Так одиноко я еще никогда себя не чувствовал — словно весь мир отвернулся.
Я пододвинулся к Татьяне — у кого же искать сочувствия? — нашарил на сиденье руку, но Татьяна тут же выдернула и торопливо сказала:
— Не думай, что я забыла и простила. Я возвращаюсь из-за банкета. Если бы не банкет, ты бы меня больше не увидел.
— Таня, — сказал я.
— Не надо, — оборвала она. — После защиты мы разъедемся. Я уеду.
— Таня, — сказал я.
— Я тебя не люблю.
— Таня, — сказал я.
— Только, пожалуйста, не упрашивай, не унижайся. Ничто не поможет.
И это я понял — сейчас ничто не поможет, и замолчал. Татьяна время от времени размыкала губы и, не поворачивая головы, бросала отдельные фразы:
— Мне бы очень не хотелось видеть тебя на своем банкете…
— Не можешь ли уехать куда-нибудь в командировку? На неделю? Я без тебя и переберусь.
— Видишь, какая у тебя жена была? От других и не отвяжешься. А я тебе предлагаю разъехаться без всякого шума. Даже соседи ничего не пронюхают. Уехала и уехала.
— Не надо просить. Не надо унижаться. Не поможет. Будь мужчиной.
Сначала с лестницы донеслись их голоса, а потом и сами ввалились — Татьяна, Эджин и Наташа Улина, артистка драмы, — оживленные, смеющиеся, с мокрыми от дождя лицами. Руки у них были оттянуты сумками, сетками, из которых торчали сургучные горлышки бутылок, свертки с колбасой, рыбой, яблоками и еще какой-то снедью. А Эджин к двум своим сумкам еще нес под мышкой проигрыватель.
Серая оберточная бумага на покупках потемнела и расползлась. В пышных Наташиных волосах, взбитых над головой зыбкою копной, дождинки сверкали жемчужинами. С полиэтиленовой накидки Эджина капало. Тоже мне рыцарь! — не догадался отдать накидку Наташе, одетой в легкомысленное, с вырезом во всю спину платье.
Они не ожидали застать меня дома, враз оборвали смех и разговоры и сконфуженно затоптались у порога.
— Разве ты не улетел? — нахмурясь, спросила Татьяна.
— Как видишь, — развел я руками.
— И не полетишь? — допытывалась она.
— Почему же? В три часа. Последним рейсом. — И, чтобы успокоить ее, вытащил из кармана длинный, словно крупная ассигнация, авиационный билет. Зачем вытащил? Унизительный жалкий жест — точно оправдывался, что нахожусь сейчас не где-нибудь под дождем, а в своем доме.
Татьяна хмыкнула и направилась с ношей в кухню, сказав через плечо:
— Несите за мной. Впрочем, познакомьтесь сперва.