Про Бабаку Косточкину (Никольская) - страница 88

После вчерашней ночи она перестала разговаривать. Она дала обет молчания, положив лапу на телефонный справочник.

Вечером папа позвонил дяде Севе и ушёл к нему праздновать. Потом звонила мамина подруга Сюртукова-Балалайкина и долго говорила о том, какое это счастье — рождение новой жизни. И какая в то же время большая ответственность. И про то, что я теперь совсем взрослый и что отныне я в ответе.

Ещё звонили из маминого театра и из папиного диспансера, и все поздравляли меня, как будто это я сам сегодня родил или родился.

А звукорежиссёр Сивокозов принёс мне гусли. Но всех переплюнула Нинель.

— Я твой, я твой, Аделаида! С тобой узнал я, как сильна, как восхитительна Киприда и как торжественна она!.. — заунывно декламировала она по телефону.

— Прости, Колготкова, но стихи у тебя ужасные, — сказал я. Просто это было уже последней каплей.

— Дурак! Это поэт-славянофил Николай Языков, между прочим, — обиделась Нинель и бросила трубку.

Я загрустил. Я хотел поговорить с Бабакой, но она только пролаяла что-то картаво в ответ и стала лакать из миски, как кот. И я пошёл спать в одежде и в надежде, что завтрашний день мне принесёт облегчение. Что ржавчина перестанет точить моё сердце.

Но назавтра всё стало ещё хуже. Я позвонил маме в роддом. Но вместо того, чтобы как-то меня ободрить, она стала рассказывать про то, как:

— Аделаида наотрез отказалась от подгузников и ходит исключительно на горшок;

— Аделаида выучила таблицу умножения при помощи калькулятора;

— Аделаида копирует «Московский дворик» Поленова гуашью так, что не отличишь;

— Аделаида разобрала и собрала сломанный будильник, и теперь он как новенький;

— вместо детской смеси Аделаида ест щи вилкой с ножом;

— пьёт из стакана и ходит в мужских ботинках по больничному коридору, чтобы повеселить медсестёр.

По всему выходило, что Аделаида у нас звезда, а я — мальчик посредственный.

— Она ребёнок индиго[19], — веско сказал папа и принялся названивать в Москву, в НИИ экспериментальной медицины РАМН.

В тот день я отчётливо ощутил комплекс неполноценности. Я хотел было поплакаться в жилетку Бабаке (пускай не говорит, но хоть выслушает), но она ушла подыскивать себе другую жилплощадь с добрыми и бодрыми хозяевами.

Через четыре дня маму с Аделаидой выписали. Это были самые долгие и мучительные четыре дня в моей жизни. Все были как на иголках, а Бабака на чемоданах. Новых хозяев она так и не нашла, и было решено, что пока Бабака поживёт у Сивокозова.

Мы с папой заблаговременно выдраили всю квартиру, пропылесосили шторы и выстирали диванный чехол. Установили у окна кроватку, небрежно раскидали по комнате игрушки (для атмосферы) и накрыли праздничный стол.