В тот день мы добрались до моря, отлично искупались и пообедали в ресторанчике на берегу, после чего, освеженные, дали одно из ударных выступлений в книжном магазине «Les Oréades», куда, против моего ожидания, собралось на удивление много народу. Вторая ночь в нашем бункере была спокойна. Утром докеры не повторили попытки прорваться в центр города.
Марсель реально сворачивал на путь культурной столицы Средиземноморья.
XII. Мы просто живем в эпоху постгуманизма, Элен
– Итак, – сказала Элен, когда мы прибыли в Тулузу, – сначала мы поменяем билеты, а потом позвоним Кристиану.
– А зачем нам менять билеты?
– В полночь начинается забастовка железнодорожников, и единственный поезд, который пойдет завтра в Париж, отправляется в 6 утра. Единственный верный поезд. Остальные отменяются. А нам завтра абсолютно необходимо быть в Париже. У нас последнее выступление в книжном магазине Чана. Очень важное выступление…
Заканчивалась вторая неделя нашего путешествия по Франции. И как бы быстро ни пролетело это время, я давно потерял счет домам и гостиницам, в которых мы ночевали, ресторанчикам, в которых мы обедали или ужинали, людям, с которыми нас знакомили, словам, которые были сказаны, и количеству книг, которые я подписал. Я не хотел зависать в Тулузе. Я хотел обратно в Париж, в квартиру Элен, где нас ждали два дня покоя перед отлетом в Москву. И в этом смысле забастовка железнодорожников представлялась мне весьма угрожающей. К тому же я не мог представить ее иначе, чем в знакомых образах, поэтому просто вообразил себе, что творилось бы на любом из московских вокзалов, случись там обвалиться расписанию: панику, толпу, бестолковщину, хамство ментов, воровство, невозможность добиться объяснения, унизительную беспомощность… Нет-нет, этого я не хотел!
– Почему бы нам не уехать отсюда, не дожидаясь забастовки? – не стыдясь своего малодушия, предложил я. – Зачем самим лезть в мышеловку?
– Мы обещали, – сказала Элен. – Значит, люди ждут.
Я всегда поражался неотразимости ее доводов, к тому же за ними стояло столь развитое и глубокое чувство долга, что перед ним собственные опасения и усталость – которые мы так легко отпускаем себе – из вполне простительных слабостей превращались в совершенно отвратительное малодушие.
Итак, повинуясь чувству долга, мы поменяли билеты с 9.00 на 6.00 и влезли-таки в мышеловку.
Не помню города, который во время этой поездки произвел бы на меня столь же сильное впечатление, как Тулуза. Это было похоже на мгновенную влюбленность. Все чувства ожили, восприятие, которое давно и безвозвратно, кажется, притупилось, обострилось до предела. Жизнь вокруг била ключом. Время клубилось. И прошлое настоящего – время, когда Тулуза была религиозным оплотом в войнах против катаров, – оно продолжало жить здесь и в тяжелых, «крепостных» формах доминиканских соборов, и в ярких созвучиях аквитанского языка (одной из тех метаморфоз древней латыни, которая, подобно языкам провансальскому или каталанскому, оказалась редким камнем гораздо более тонкой огранки, чем окружающие их россыпи французского или испанского). Увы! У нас было всего два часа, чтобы перекусить, пробежаться по центру, нырнуть в настоящее настоящего – лихую цыганщину рынка на центральной площади или взрывы молодого – и даже молодящего – смеха студентов, которыми был переполнен город. Здесь – раз уж мы попали в мышеловку – хотелось остаться; здесь, да простится мне это, хотелось даже влюбиться, чтобы наполнить неутолимым чувством любви сердце, призывно вздрагивающее от восторга на излучине каждой улицы; от этого необъяснимого чувства глубокого юга; и от взглядов девушек юга, в которых жило искушение и целомудрие одновременно.