— Да, белый человек. Знаю, — рассеянно прошептал он. — Этот ли белый или другой… Туан! — громко выпалил он с неожиданной живостью, — Ты человек моря?
— Ты меня знаешь. Чего же ты спрашиваешь? — тихим голосом отвечал Лингард.
— Да, человек моря — такой же, как и мы. Настоящий оранг-лаут, — задумчиво продолжал Бабалачи. — Не то, что прочие белые.
— Я такой же, как и другие белые люди, и не люблю попусту тратить слова. Я приехал сюда, чтобы повидать белого человека, который помог Лакамбе против Паталоло, моего друга. Покажи мне, где живет этот белый, я хочу с ним поговорить.
— Только говорить, туан? Зачем же тогда торопиться? Ночь длинна, а смерть не долга, как ты должен знать, ты, который принес ее стольким людям моего племени. Много лет тому назад я стоял против тебя с оружием в руке. Разве ты не помнишь? Это было на Каримате, далеко отсюда.
— Не могу же я помнить всех бродяг, которые попадались мне на пути, — ответил Лингард.
— Ай, ай, — невозмутимо и задумчиво продолжал Бабалачи. — Много лет тому назад. Тогда все это, — и, взглянув на бороду Лингарда, он покрутил пальцем под своим собственным, лишенным растительности подбородком, — все это блестело, как золото на солнце; теперь же это похоже на пену разъяренного моря.
— Может быть, может быть, — терпеливо сказал Лингард, легким вздохом невольно отдав дань воспоминаниям молодости, вызванным словами Бабалачи.
Он так долго прожил с малайцами и так с ними сжился, что крайняя медленность и разбросанность их умственного процесса не слишком его раздражали. Ему было ясно, что Бабалачи хочет что-то сказать ему, и надеялся, что этот разговор осветит беспросветную тьму необъяснимой измены и озарит, хотя бы на секунду, того человека, над которым ему предстоит привести в исполнение приговор правосудия. Только правосудия. Мысль о мести была далека от него. Он не хотел думать о том, каким образом это правосудие должно совершиться. Он не мог совладать с мыслями, которые роились в его голове под звуки монотонного голоса Бабалачи, и они невольно возвращались к тому слепому, роковому случаю, побудившему его много лет тому назад спасти умиравшего с голода беглеца с голландского судна на Самарангском рейде. Как понравился ему этот человек, его самоуверенность, настойчивость, желание пробиться вперед, его высокомерное добродушие и эгоизм. Ему нравились самые его недостатки, отчасти свойственные и ему самому. Он всегда справедливо к нему относился и будет справедлив к нему и теперь, до самого конца. При этой мысли на лицо Лингарда пала угрожающая тень. Так сидел он, сжав губы и с тяжелым сердцем, в то время, как в спокойной тьме снаружи безмолвный мир, казалось, ждал с затаенным дыханием той справедливости, которую он держал в своей руке, в своей твердой руке, готовой ударить — и не решающей шевельнуться.