Бабалачи наконец замолчал. Лингард слегка переменил положение и тихо покачал головой. История происшедших в Самбире событий, представленная с точки зрения хитроумного политика, послужила ему как бы руководящей нитью для выхода из лабиринта мрачных мыслей.
— Все это сделало ваше племя, — сказал наконец Лингард, — и вы раскаетесь в этом, прежде чем подуют сухие ветры. Голос Абдуллы приведет сюда голландцев.
Бабалачи неопределенно взмахнул рукой.
— Если я когда-либо и говорил с Паталоло, как старший брат, то это было для вашего добра — и для пользы всех, — с большой серьезностью продолжал Лингард.
— Так говорят все белые, — воскликнул Бабалачи с горечью, — Мы знаем вас. Все вы так говорите, а сами заряжаете ружья и точите мечи. Когда вы готовы, вы говорите слабым: «Повинуйтесь и будьте счастливы или умрите». Странные вы люди, белые. Вы думаете, что правда только в вашей мудрости, в вашей добродетели и вашем счастье. Вы сильнее диких зверей, но не так мудры, как они. Даже черный тигр знает, когда он сыт, а вы не знаете. Он знает разницу между собой и тем, кто может говорить, а вы не знаете разницы между собой и нами, — которые тоже люди. Вы мудры и велики, но всегда будете дураками.
Лингард с любопытством смотрел на возбужденного малайца.
— Aпa, апа, что с тобой? — успокоительно протянул он. — Кого я здесь убил? Где мои ружья? Что я сделал? Кого я проглотил?
Бабалачи притих и заговорил с подчеркнутой вежливостью:
— Ты, туан, с моря и больше других походишь на нас. Оттого я и говорю с тобой от чистого сердца… Только лишь один раз море оказалось сильнее морского раджи.
— Ты это знаешь, вот как? — резко сказал уязвленный Лингард.
— Га! Мы слышали про твой корабль, и некоторые порадовались. Но не я. Между белыми чертями — ты человек.
— Трима касси! Благодарю! — сурово сказал Лингард.
Бабалачи опустил глаза со сконфуженной улыбкой, но лицо его сейчас же затуманилось, и он заговорил с печалью в голосе:
— Если бы ты пришел днем раньше, туан, ты бы присутствовал при смерти одного из твоих врагов. Ты бы увидел, как он умирал нищим, слепым, несчастным, и при нем не было сына, чтобы вырыть ему могилу и рассказать другим о его мудрости и доблести. Да, ты бы увидел человека, которого ты победил при Каримате, много лет тому назад — умирающим в одиночестве, если бы не один друг. Ты был бы доволен.
— Нет, — отвечал Лингард, — Я даже не помнил его, пока ты сейчас не упомянул его имя. Вы нас не понимаете. Мы бьемся, побеждаем и забываем.
— Верно, верно, — сказал Бабалачи с вежливой иронией, — вы, белые, так велики, что пренебрегаете памятью о ваших врагах. Нет, нет, — продолжал он в том же тоне: — вы так полны милости к нам, что не хватает места для памяти. О, вы велики и добродетельны! Но мне сдается, что в своей среде вы умеете помнить обиды. Разве не так, туан?