— Чего ты юлишь, пускай они юлят да право своё покажут! — шепнул гневно ближний старик, несравнимо косматый. — Наше право вот оно… — и совал Фаворову в руки скрипучую грамоту с восковой печатью; в красном воске виднелась благословляющая рука.
Фаворов, посмотрев бумагу, сказал мерси и отдал назад.
— Бога-те отсель взашей, а на его место свояка посадишь? — бурчал всё тот же старик. — Что ж, коли непьющий, может, и сойдёт.
И тотчас, как по сговору, монахи засмеялись, — задвигались, заговорили. Они всяко хаяли своё место, и один разумно указывал на дикость людей и лесов здешних, а другие упирали на то, что допрежь ни царь, ни его верные псы не трогали священного убежища. Кто-то крикнул со стороны, что царь-де ремённой плёткой стегал, а этот, поди, железную привёз, и тогда сразу наступила тишина, точно перед строем в барабан ударили. Увадьев сосредоточенно жевал карамельку; подозревая, что скиток мог иметь крепкие корни в окрестных мужиках, он до времени избегал ссоры, но по лицу его достаточно было видно, что царишко ему не резон. Уже грозила нахлынуть буря на этот непроглядный человеческий лес, но тут неожиданно в действие вступил Фаворов, и развязка этой опасной встречи затянулась.
— А, кстати, что это такое, ваш бог? — заинтересовался инженер и полез было за папироской, но вспомнил исключительность места и вынул лишь носовой платок.
— Бог, — это всё, что есть, а чего нет, — тоже бог, — спокойно сказал молчавший дотоле молодой монах, и Увадьев удивился, как это он проглядел его раньше. — Начало вещам — он, он же и конец, ему же и поклонись.
— Скажи, скажи им, Виссарьон, — обрадованно сунулся Кир. — Порадуй батюшку!
— О несуществующем не может быть и мысли, — улыбчато метнулся Фаворов, соображая — про какого батюшку помянул игумен. — Но хорошо… ваш бог… имеет ли он вес, объём, величину?
— Нет.
— Что же он такое?
— Бог!
— Это Парменид, но только в русских смазных сапогах! — громко сказал Сузанне Фаворов, а Увадьев, не подозревавший в нём таких знаний, легонько подтолкнул его ногой, чтоб уж не сдавался. — Где же он живёт?
— Везде.
— Значит, он постоянно движется?
— Нет, неподвижно божество, и не подобает ему перебегать с места на место. Тот, кто сам конечен, всему домогается конца найти…
— Ксенофан! — блеснул глазами Фаворов. Ему нравилась эта безрезультатная, годная хотя бы и для древней Александрии словесная пря. До начала большой работы оставались ещё несколько дней ледохода, и он непрочь был размять в этом споре затёкшие от скитской скуки мозги. — Что же он делает или чего жаждет