— Жажда смертности нашей основа. Он не имеет жажды.
— Значит, он — мёртвый?
— Нет, но вечный… — скрипел фаворовский противник, заслоняясь испытанными элейскими щитами. Может быть, он нарочно обращал на себя внимание этим спором, слишком неподходящим к такой именно мужицкой Фиваиде; все видели, что он слишком много знает о боге, чтоб верить в него. Одежда его была неряшливей, чем у других, но руки его, тонкие и чистые, достойные зависти любого архимандрита, на странные наводили подозренья; их он прятал тщательней, чем глаза, рассаженные глубоко в подбровных ямках. Из впалых щёк его отвесно, как у китайского архата, текла борода, и ему, видимо, ещё не наскучило изредка гладить её ладонью. Кроме явных и просторных этажей, имелся в этом человеке какой-то душевный подвальчик, и Фаворов решил когда-нибудь ещё поговорить с ним на досуге.
— Вы — образованный человек, вам стыдно быть здесь, — заметил он вскользь.
— На протяжении веков господь побивал нашу землю не только дураками, он карал её и умниками… — обиженно бросил Виссарион, смутясь пристального сузаннина взгляда, и вдруг поспешно вышел из землянки.
Его проводили неуклюжим, испуганным молчаньем: никому другому не было под силу продолжать незавершённый поединок. Снова грозила начаться рукопашная, и Кир, не дожидаясь, пока улягутся нахлынувшие страсти, осторожно приступал к своим хозяйским обязанностям.
— Вот и живите у нас… погуляете, поспорите. Спор, он проясняет. А надоедят серячки наши, в Макариху поедете. Деревушка веселящая, все и старухи-то, прости господи, танцухи… — Вместе с тем, страшась утерять до срока увадьевское расположение, он постарался свести беседу на более безопасные вещи. — Молодая-т — жёнка, что ль, твоя? — уже ласковей кивнул он на Сузанну.
Увадьев, который зевал втихомолку, так и не дозевнул до конца.
— Не, жёнка у меня там, далеко… — неопределённо махнул он, и все поняли, что разлуку с ней он переносит без особого вреда для здоровья. — А это техническая помощница наша, химичка и вообще… — И этот второй его жест был ещё непонятней первого.
— Ишь ты… и жалованьишко, поди, получаешь! — мямлил Кир, глядя на ноги Сузанны. — Не обижает хозяин-то?
Но прежде чем Сузанна успела ответить, случился тот беспримерный в истории скита скандал, который и обнаружил истинные настроения мелетиева стада. Не обронивший ни слова с самого начала, грузно поднялся с места рябой Филофей, и Увадьеву не трудно было понять, что этого не переменишь, что с этим придётся драться то конца. Он был кузнецом когда-то, но променял на моленье славное своё ремесло, и теперь только большие чёрные руки его можно ещё было уважать в нём. Наверно, он умышленно шёл на открытую распрю, потрясая огромной головой и даже в этом, малом, подражая тому неистовому Аввакуму, которого положил как печать в сердце своём.