Примерно через год он был арестован и обвинен в «антисоветской пропаганде». В НКВД следователь, помахивая перед его носом пальцем, причитал:
— Джугашвили были только родители товарища Сталина, он же всегда был и останется навсегда только «товарищем Сталиным». И нет у него никаких других имен и кличек. Ты хотел унизить нашего вождя, показать, что он неверный человек, все время меняющий свое имя!
Вместе с Цихистави приходил к нам и еще один образованный грузин, Чечиа. Он провел в лагерях почти всю свою жизнь, так как в молодости примыкал к грузинским меньшевикам, которых Сталин особенно ненавидел, ведь они были свидетелями всей его карьеры и знали хорошо всю его грязную историю. Чечиа происходил из Сванетии, где был вначале школьным учителем, а затем стал профессиональным политиком — социалистом. Просить его рассказать о том времени было совершенно бесполезно. «Хватит, я уже рассказал историй на двадцать лет лагерей!» — отмахивался он.
Все наши разговоры о русском и грузинском народах приводили к сравнениям и спорам.
— Когда вы (понимай, русские) еще бегали в шкурах, мы уже перевели Библию на грузинский язык!
Или:
— Самой культурной женщиной средневековья была царица Тамара — она говорила на десяти языках.
Цихистави, конечно, знал, что по указанию Сталина была репрессирована вся лучшая часть грузинской интеллигенции. Но он продолжал в душе любить Сталина, так как тот был все-таки грузином.
— Сталин — великий стратег, — устремлял он свои карие глаза куда-то вдаль, — и большой души человек! Все, что творило НКВД, от него скрывали, но когда он узнал, то сразу же арестовал наркома НКВД Ежова. — И продолжал:
— Ну, а когда на смену ему пришел Берия и репрессии усилились, то от Сталина это тоже скрыли.
Но здесь вступал Чечиа, он ведь ненавидел Сталина.
— Нет-нет, ты не прав, товарищ профессор, — обращался он к Цихистави. — Я знал Джугашвили еще по сибирской ссылки в Туруханске. Он никогда, понимаете, никогда не был грузином!
И затем почти шепотом добавлял: — Никто не знает, с кем спала его мать! Но о личности Сталина нам рассказывали не только грузины.
Рассказы о товарище Сталине
Никто из нас толком не мог понять, врет он или нет, но сквозь маску его морщинистого, опаленного на морозном солнце лица проглядывало что-то, что заставляло ему верить. Звали его Николай Николаевич, фамилию мы так и не догадались у него спросить. Говорил он тихо, как будто бы боялся, что кто-то его подслушает, да и во всех движениях чувствовалась напряженность и осторожность — осторожность царедворца. Морщины его лица расправлялись, когда разговор заходил о Москве, видно было, что он любил этот город. Но что больше всего впечатляло, так это глаза — они источали печаль и тоску: у этого человека все было в прошлом, и он ничего не ждал от будущего. Посадили его всего два года назад, хотя и эти два года советских лагерей на тяжелых строительных работах сделали его грубо-безразличным к окружающим. Мы то и дело приглашали его вечером после работы в наш «бригадирский уголок» около окна, отпить чаю с белыми сухарями из столичной посылки. Он оживлялся, речь его и сами манеры становились другими: несомненно, это был русский интеллигент старой школы. Он начинал нам то и дело что-то о себе рассказывать. Чаще всего темы его рассказов касались архитектуры Москвы, и здесь у него возникали жаркие споры с моим другом, так как Николай Николаевич не любил архитектуру «новой Москвы» и считал, что она уничтожила «Москву Герцена и Лермонтова», она агрессивна и не гуманна, а также насквозь лжива. При этом голос его доходил до шепота, так как он знал, что переходил границу и приближался к знаменитой 58-й статье Уголовного кодекса. Тогда он резко менял тему и начинал рассказывать сплетни о московских архитекторах, особенно о своем старом приятеле, знаменитом советском архитекторе академике Жолтовском, который на старости лет постоянно влюблялся в молодых артисток кино и, наконец, женившись, попал под каблук одной из них.