Приходит мама, на груди у нее в полотенце завернут наш дневной паек хлеба: 250, плюс 125, плюс 125, итого 500 граммов. Мама все это разделяет на три равные части. Хотя это не справедливо: мама взрослая, ей нужно больше, чем нам. Но мы молчим. Каждый берет и завертывает свою порцию в белый лист бумаги, отрезая первый кусочек маленьким тонким ножом на завтрак. В декабре мы еще не знали, что кусочки хлеба нужно подсушивать на плите, тогда больше работы зубам и процедура еды удлиняется, и еды как бы становится больше. Эта мудрость пришла не сразу. Вначале мы подсаливали хлеб, чтобы обострить вкус, но потом оказалось, что голодные отеки ног при соленом хлебе возникают быстрее, и мама запретила нам это делать. После такого кусочка чувства сытости, конечно, никакого не возникает, только становится теплее, появляется дремота. Но дремать нельзя, нужно идти с саночками и канистрами на улицу за водой, одновременно захватив с собой ведро с нечистотами, которые теперь выбрасываются просто в сугроб у дома. На улице мороз, все хрустит под ногами. Идем только по тропе в центре улицы, так как около домов справа и слева тянутся огромные кучи измазанного нечистотами снега. Перед нами и за нами также идет вереница людей. Тишина, лишь скрип саней, а иногда где-то вдалеке звуки артиллерийской канонады. Бьют по городу то там, то тут, но мы уже привыкли.
Наконец, все хозяйственные обязанности исполнены, и до следующей еды остается еще три-четыре часа. Мучительные три-четыре часа, ведь ты знаешь, что там, в белой бумаге на полке, лежит твое богатство — оставшийся хлеб. В окно кухни проникает еще достаточно яркий дневной свет с улицы. Чтобы как-то отвлечь нас, мама начинает читать нам вслух, а мы закутываемся снова в одеяла и слушаем ее. Сначала это был И. Тургенев «Дворянское гнездо», а затем пошли книги по искусству: Ф. Грабарь «История русской архитектуры»… Узнаем, что построен наш город был Шлюттером, Доменико Трезини, Растрелли и, конечно же, Росси. На час-другой можно отвлечься, и незаметно приблизится время, когда снова растапливается плита, теперь на нее ставится кастрюлька с тремя стаканами воды и горстью точно отвешенной на аптекарских весах крупы — 40 граммов! Расчет тут простой: на рабочую карточку в месяц выдается по 250 граммов, на две наши с сестрой еще 250, таким образом, 500. Если это разделить на 30, то получается 16, 666… граммов. Почему же мы кладем в наш суп больше крупы, чем нам выдается на день? Во-первых, мы надеемся, что блокада должна быть все же прорвана, а во-вторых, из 16 граммов крупы супа не получится, а только мутная горячая жидкость. Ах, уж эта скрупулезная немецкая точность! Но она нам помогала: те, кто съедал весь паек сразу, умирал быстрее. Итак, у нас «обед». Снова поджаривается хлеб. Но сначала чайной ложечкой съедается суп. Потом снова «чай» с кусочком хлеба. И все! Еще остается один кусочек хлеба, примерно, 80 граммов, но он будет лежать до позднего вечера, когда уже при коптилке, почти в темноте, будет разогрет еще раз чай. И уже тогда, сохраняя тепло выпитого чая, мы забираемся под одеяла и пальто и стараемся уснуть. День за днем, медленно тянется время. Радиотрансляцию мы почти уже не слушаем, хотя это единственное, что связывает нас с советской властью. Там можно услышать объявления о снижении хлебного пайка, предупреждения об артиллерийских налетах на город и сообщения об успешных боях Красной армии, чему мы уже перестали верить. В остальное время мерно стучит метроном. Тук-тук. Тук-тук… Как будто кто-то на костяных ногах ходит по дому.