После замполита поднимается Салават Рахматулин, он, как и Савельв, солдат второго года службы. Рахматулин раскланивается, точно артист, хитрющим взглядом окидывает сидящих, сокрушенно цокает языком и говорит:
— Не доброе это собрание. О, не доброе, чтоб мне провалиться. Якушина я не оправдываю. Нечего было сразу морду Семе бить. Семе тоже заводить его не надо было. Но зачем так много шума? У нас семья. Мы все братья. Мы наших братьев сами бы помирили. Мой отец, дед в армии служили, его отец, дед в армии служили, — указывает Салават на меня. — Как служили, воевали — рассказывали. Об обычаях, порядках солдатских рассказывали. Велели следовать им. Один за всех и все за одного! Но чего не бывает в семье. Сами разберемся. По-другому, товарищ полковник, нельзя, не порядок! Ой, не знаю, шума много!
Тут вскакивает Савельев. Вытаращив свои бусинки, он почти кричит:
— Дайте мне сказать! Значит, я виноват? Я?! — взвивается он. — Хорошо! Я, выходит, скотина, а Якушин? За меня хоть кто-нибудь здесь вступится? Я, избитый, трое суток на кухне котлы драю, как нарушитель!
Когда уже вроде бы выработалась у собрания определенная линия в оценке случившегося, неожиданно поднимается Воробьев, в старушечьих очках, маленький и тщедушный.
— Я хочу поддержать комсомольца Рахматулина. Да, не доброе это собрание. Оно осуждает поступок Якушина, а получается — Якушин молодец, правильно сделал, что избил Савельева. Я действительно в батарее новый человек и заранее прошу прощения, если скажу что-либо не то. Я считаю, что пострадавшей стороной в данной ситуации является только Савельев. А наказание по полной форме, вплоть до дисбата, должен понести Якушин.
Но собрание категорически не поддерживает взводного и заканчивается оно объявлением по комсомольской линии выговоров и мне, и Савельеву.
На другой день за завтраком происходит священный ритуал — старики отдают свое масло молодым, выбранным ими себе на смену. Мне кладет на хлеб желтый квадратик сержант Виктор Воронов.
Таким образом, у меня появляется учитель. Если хорошо станет меня обучать своей армейской профессии — вовремя демобилизуется, если нет — будет продолжать служить, готовя себе смену.
Я радуюсь этому, потому что Воронов всегда говорит со мной искренне и обладает, как мне кажется, обостренным чувством справедливости. Учит он меня теории и практике основательно, не жалея личного времени. Ясно, что и мне нелегко от его стараний. Но Виктор объясняет, что на первых же учениях придется уже мне, а не ему, поднимать и ставить ракету.