Иногда я приношу в библиотеку гитару и пою ей песни на слова Есенина или романсы. Гитара, которую я здесь себе присвоил, побывала во многих руках. Она склеена вдоль и поперек. Старая гитара, старая… Старшина хвалится, что игрывал на ней, когда еще женихался сразу после войны.
Сегодня, как только мы остаемся одни, я сажусь на стул рядом с Ириной и неопределенно пробегаю пальцами по всей длине струн гитары, как бы испытывая ее готовность зазвучать, но библиотекарь меня останавливает:
— Знаешь, Ген, Понько хвалит твои заметки, особенно ту, что в последней газете. Он считает, что из тебя может получиться неплохой журналист. Он ведь историк, пошел на фронт добровольцем, а после войны так и остался в армии. Ранен был. Жена и сын у него в бомбежке погибли. Живет один.
— Да кончай ты о замполите, — останавливаю я Ирину. — Хочешь, я тебе все до одной песни спою из «Карнавальной ночи»?
— Нет. Спой ту, что прошлый раз пел.
— Зачем? Она же грустная, — удивляюсь я.
— Ну и пусть. Спой! — настаивает Ирина.
Мои пальцы, живые и послушные, начинают сновать по размеченному бронзовыми полосками и перламутровыми кружочками грифу и незримо выписывать на этой нотной графленке рожденную мной мелодию. Я коротко взглядываю в сторону библиотекаря, мне приятно ее чувственное восприятие созданного мною музыкального узора, и я вполголоса запеваю:
Какое счастье быть наивным,
Не испытать ни подлости, ни зла,
Перед людьми и Богом быть невинным,
Не пить подлунного, обманного вина.
Быть искренним и верить в честность,
Любить златые небеса.
Войти в космическую вечность
И ангелов услышать голоса.
Но как прожить мне без желанной?
Как одному встречать рассвет?
Забыть о ласках нежной, славной?
Ведь без нее и свет не свет!..
Музыка обостряет во мне все до крайности, и вот я уже пою так, что сам содрогаюсь от тоски по любви, которую несут мой голос и гитара. С колотящимся сердцем я поднимаю глаза на библиотекаря и вижу, как у нее выступают слезы. При этом Ирина ласково что-то мне говорит, а потом обеими руками охватывает меня за шею и нежно прижимает мою голову к груди.
Я уже поддаюсь вступающей в мое тело сладкой муке, волнам истомной силы. И тут передо мной предстает Света. Ноздри ее тонко очерченного носа нервно вздрагивают, а прекрасные голубые глаза выражают презрение. Я выскальзываю из крепких объятий библиотекаря:
— Так у нас с тобой дойдет дело до беды!
— Какой ты, Гена! Какой ты мучитель!
Я, ничего не отвечая Ирине, выскакиваю на улицу и иду твердо, ровно и споро, поскрипывая сапогами.