Но как же мой ребенок, мой сын Андрей? Я бросаюсь к телефонной будке и пытаюсь набрать когда-то свой номер, но сбиваюсь, путаю цифры. Господи! Что творится со мной? Наконец номер набран. Я слышу голос Марины и спрашиваю: «Ты будешь дома?» Она молчит. Но я чувствую, что она слышит и узнала меня, и говорю: «Я через полчаса буду». Трубка снова несколько секунд молчит, а потом отвечает: «Ладно».
В квартире ничего не изменилось. Я прохожу в комнату и сажусь в свое кресло.
— Чай будешь? — спрашивает Марина.
— Можно, — отвечаю я.
Она уходит на кухню. Из комнаты мне видно, как Марина суетится у плиты. Лицо у нее бледное, смытое какое-то, и на нем застыла маска вечного удивления. Да, она сильно изменилась. Поцеловать ее? Нет, лучше не надо. Да и губы у жены развыклые, слабые. И как утомлена! Ей, видно, плохо. Но что значит «плохо» для Марины, я не знаю. Неприятности в министерстве? Но ее работа в нем никогда меня всерьез не затрагивала. Марина наливает мне и себе чай и садится против меня.
— Наша семья, — завязываю я разговор, — обладала единственным, но несомненным достоинством, среди всех существующих доныне семей, она достаточно быстро распалась. А есть такие, в которых супруги мучают друг друга до сего дня. Правда, это вовсе не моя и не твоя заслуга. Это заслуга нашего замечательного времени, когда сроки, отпущенные на существование семьи, изумляют краткостью своего существования.
Я делаю глоток, ставлю чашку и внимательно вглядываюсь в свою бывшую жену. Но лучше бы я этого так откровенно не делал! В ответ на этот мой взгляд она говорит, глядя мне прямо в лицо:
— Трезвым ты не мог прийти? Хотя, надо отметить, и поддатый ты выглядишь прекрасно. Я бы даже сказала, шикарно. Личико свеженькое, румяное, ну прямо как помидорчик. Модный костюм, дорогое пальто. И интеллигентскую чушь несешь, как обычно. А вот твоего собутыльника Рощина вчера похоронили! На, читай, некролог в «Литературке».
Я, взглянув на некролог, возмущаюсь:
— Еще одного талантливого человека затравили!
— И как тебя хватает и пить, и писать? Гена, зачем ты пьешь?
— Зачем? — Я поднимаю голову, смотрю на Марину и, ухмыльнувшись, отвечаю: — Так, поговорить надо…
— С кем?
— С собственным прошлым… Которому я обязан своим настоящим…
— Зачем?
— Душу облегчить… Ты безбожница. Тебе не понять! А может, поймешь? «Интернационал» — гимн этот помнишь? Помнишь его первую строфу?
— «Вставай, проклятьем заклейменный…» — говорит Марина. — Как видишь, помню!
— А о чем эти слова, к кому они обращены? Понимаешь?
— Естественно, к пролетариям. Чего здесь понимать?