Вместе с вором и Моше пошел на эшафот. Головы их долго потом торчали, вздетые на колья на базаре. Как бы там ни было, но то, как держался Моше, Ефрем оценил и, прощаясь, сказал:
– Ты честно служил своему государю, Моше. Я сделал так, чтобы твои единоплеменники рассказали это в Пекине.
– Какое там! – усмехнулся Моше. – Если бы не моя поспешность! Бедные мои отец и мать!.. И без того им тяжко!.. – Губы его мелко дрожали.
Жалость шевельнулась в душе Ефрема, он вспомнил своих стариков. Спохватился, как бы встряхиваясь, крякнул и молча ушел. Оба понимали друг друга. Каждый должен был идти своей дорогой и жалости не знать.
Моше умер молча, оцепенев от ужаса. Вор визжал и целовал ноги палачам, вымаливая пощаду, цепляясь за неровности эшафота и не понимая от страха, что палач не может миловать.
После этого события Ефрем целый год испытывал постоянное напряжение. Каждый пристальный взгляд, каждое слово, обращенное к нему, и свои слова тоже он дотошно выверял. За год он довел себя почти до срывов. Часто просыпался задолго до рассвета и тогда, неподвижно глядя в темноту, ждал восхода солнца. В голову лезли самые черные мысли…
* * *
Однажды прохладным летним утром, перед рассветом, он встал и вышел в сад. Ступив на дорожку, ощутил голыми подошвами приятный холодок гладких кирпичей. Свежий утренний воздух обнял его голый торс. Ефрем почувствовал внезапный прилив бодрости. Он подошел к бассейну, зачерпнул в ладони воду и выплеснул ее себе на грудь. Дыхание перехватило, потом отпустило, и приятное тепло пробежало снизу вверх и обратно по всему телу. Ефрем с маху, всем телом плюхнулся в воду.
От шумного его плескания проснулся Семен и двое солдат из русских, бывших невольников, взятых в услужение. Они сначала молча и удивленно взирали на хозяина, а когда тот играючи обрызгал их, забывшись, неожиданно по-детски включились в игру. Молодые, сильные, битые-перебитые, они резвились, как когда-то в далеком российском детстве, забыв про все на свете…
Наконец устав, развалились на траве подле бассейна, мокрые, тяжело дыша и посмеиваясь.
– Ну, Ефрем, ты чисто дитя, – улыбался Семен, утирая лицо.
– И ты не лучше, – смеясь, ответил тот.
– Что, бодрит водичка-то, хозяин? – спросил один из слуг по-русски.
Слегка поморщившись и сразу посерьезнев, Ефрем ответил:
– Вот что, други мои, вы меня хозяином более не зовите… Барин-то я не своей волей… И вы, и я – все здесь одинаково рабы.
– А как же нам называть тебя? – спросил другой слуга.
– Ну… – замялся Ефрем, – не знаю… Ну хотя бы Ефремом Сергеевичем, что ли… Для порядку. Я и дома-то барином не был…