Хоть и заартачился бургомистр, не желая ежедневно выделять по литру молока из скудных фермерских поставок, а капитан все-таки дожал его, заставил это делать.
— М-м-м, — стонал бургомистр. — У нее брат погиб на Восточном фронте, офицером был, между прочим, обер-лейтенантом, отец находится у вас в плену, в Сибири, муж, сгородивший ребенка, пребывает невесть где, может быть, сейчас сидит в Берлине, защищает бункер Гитлера, а я ее должен кормить молоком… Неразумно это, господин комендант.
— Эсэсовцы в ее семье были?
— Эсэсовцы? — Бургомистр замялся. — Нет, эсэсовцев не было.
— А раз не было, то, значит, нет политических причин, чтобы отказать ей в молоке.
Бургомистр повозил губами из стороны в сторону и безнадежно махнул рукой:
— Неправильно все это… Но вас не переспоришь, господин комендант.
Через два дня немка вновь появилась в комендатуре, принесла с собой расписной эмалированный тазик, наполненный чем-то доверху и накрытый большой льняной салфеткой, обметанной по краям шелковыми розовыми кружевами — типично дамское рукоделие, — протянула тазик Горшкову:
— Это вам!
В ответ капитан вежливо наклонил голову, принял тазик и сдернул с него салфетку, легкомысленно украшенную кружевами. Тазик оказался доверху наполнен пирожками.
— Испекла из муки, которую берегла с сорок третьего года, — сообщила немка.
Горшков восторженно покрутил носом:
— М-м-м! Не ожидал, что в Германии могут печь пирожки.
— Не умеют, герр комендант, не умеют. Это я вычитала в поваренной книге, в разделе русской кухни. Там подробно описано, как печь пирожки.
— Благодарю вас, фрау…
— Фрау Хельга.
— Благодарю вас, фрау Хельга. — Горшков взял один пирожок, откусил немного. — М-м-м, с повидлом. Очень вкусно!
— Извините, герр комендант, другой начинки не было.
— И не нужно, фрау Хельга. Я больше всего люблю пирожки с повидлом. Это с детства…
— Я прочитала в книге: в России много рецептов — пирожки с мясом, с печенкой, с ягодами, с картофелем, с луком, с капустой…
— Но лучше всех сладкие пирожки с повидлом. — Горшков даже зажмурился: так остро пахнуло на него детством, что захотелось нырнуть в свое прошлое, в счастливую школьную пору и раствориться там.
Вечером Горшкова вызвали к начальнику штаба.
Полный молодой подполковник, фамилию которого никак не могла удержать цепкая память Горшкова, — мудреная была фамилия, — сидел в своем кабинете в новеньком скрипучем кресле (успел расшатать своим крепким телом) и пил соду. И вчера, и позавчера, и сегодня он крепко переел и перебрал горячительного на встречах с американцами и теперь здорово страдал.