Он смотрит на меня.
– Девичьи руки. Изящные, понимаешь? Девичьи.
Я тянусь к его ладони, но он отшатывается – не сводит глаз с моих пальцев.
Я. Ты пытался спасти друзей. И спас. Тебе пришлось такое сделать.
Джефферсон. Дело не в этом. А в том, что было потом. Отрубить руки – это ведь ужас, правда? Мерзко. Но… Донна, я хочу, чтобы ты узнала меня лучше, поэтому должен признаться…
Я. Молчи. Не должен ты признаваться. Я и так знаю.
Дотрагиваюсь до его подбородка, чтобы Джефф посмотрел на меня. Он подрагивает.
Я. Я знаю, что, когда ты отрубил им руки, ты не чувствовал себя ужасно, или мерзко, или отвратительно. Тебе было хорошо.
Джефферсон. Как ты узнала?
Я. Представила себя на твоем месте. Они хотели нас убить. Они… ты же видел, что они творили.
Джефф кивает.
Джефферсон. Что с нами происходит?
Я. Не знаю. Может, потом когда-нибудь разберемся.
На этот раз он сам берет меня за руку.
Джефферсон. Помнишь, что я сказал тебе до всего этого ужаса?
Молча жду.
Джефферсон. Так вот, я не собираюсь брать свои слова обратно. И мне плевать на неловкость. То есть я не хочу, чтобы тебе было неловко, но и врать не могу.
Я. Понимаю. Только… Я больше не знаю, что такое любовь. Все пропало, кончилось. Нет, я тебя, конечно, люблю. Люблю как др…
Джефферсон. Не надо. Не хочу этого слышать. Твоим другом я буду всегда, но мне хочется большего.
Я. Знаю. Может, я ненормальная?
Джефферсон. Ты… ты попытайся, ладно? Попытайся меня полюбить, если сможешь.
Ну вот, кончилось наше взаимопонимание. Как можно попытаться кого-нибудь полюбить? Я в любви не большой спец, однако точно знаю, что она приходит как-то по-другому. Правильно?
По-моему, для одной ночи хватит. Джефферсон забирается по ступенькам на лежанку.
Я топаю за ним, опускаюсь рядом. Он лежит ко мне спиной, и я прижимаюсь к этой спине лбом.
Так и замираем.
Через пару минут в дверь по очереди скребутся остальные, заходят. Ложатся на диванах и полу. Мы засыпаем, слушая дыхание друг друга, – как шум волн. Клан отдыхает.
Открываю глаза раньше всех, на небе только-только проступает багряный кровоподтек рассвета. И смотрю на Донну – до неприличия долго, как маньяк.
Если бы она была моей, я знал бы каждую ее черточку. Изгиб губ, выпуклость лба, очертания уха. Она неподвижна; душа где-то в царстве грез, на волосок от небытия, отдыхает. Чарует меня.
Но Донна – не моя.
В голове теснятся мысли. Стоит ли дальше о ней мечтать после того, что произошло? Глупо, напрасно. Мне так тяжело, так одиноко! Но если посмотреть на проблему под другим углом – все меняется. О чем вообще тогда стоит мечтать? Разве есть что-то важнее? Пока я верю в наше с Донной будущее – не пропаду.