– Сулейман, о, Сулейман, не оставляй меня…
– Никогда, мой солнечный луч! – пообещал султан.
* * *
Горячка прошла, но вставать Настеньке еще не разрешали. Целыми днями она валялась в постели, аслужанки суетились вокруг, исполняя любую прихоть султанской любимицы. Стоило ей лишь двинуть бровью, как тут же кто-нибудь подбегал:
– Что желает Настенька Хатун?
Настеньку такое обращение смешило, и она частенько подзывала служанку просто так, чтобы еще раз услышать, как ее назовут этим смешным словом «хатун». Она знала, что Хатун – это все равно что королева в христианских землях, но здесь так обращались ко многим женщинам, кого вовсе не считали королевами. Это было лишь почтительное обращение, «госпожа», и только. А вот если бы она стала Настенька Султан…
Разомлев от жары и съеденных сладостей, Настенька задремала, мечтая о том времени, когда смешное «хатун» сменится на почтительнобоязливое «султанша», и в полудреме солнечного дня Стамбула ей вновь привиделась давняя подружка.
– Что же ты такая глупая, Настенька? – спрашивала Аленка, строго хмуря ровные светлые бровки. – Султаншей стать хочешь. Да кто ж тебе позволит-то? Подумай как следует! Если за ум не возьмешься, скоро с тобой свидимся.
Настеньке будто ледяной водой в лицо плеснули. И в самом-то деле, размечталась, разлакомилась. А ведь не зря Аленка в видениях приходит. Ой, не зря…
Аленка и Настенька дружили чуть не с пеленок – рыжая баловница-непоседа и беловолосая тихоня, которая вздрагивала от малейшего шороха. Они были совсем разные, но это лишь больше привлекало их друг к другу. Настенькин отец был деревенским священником, всеми уважаемым человеком, к которому ходили за советом, помощью и поддержкой. Отец Аленки был пьяницей. Конечно, в деревне многие потребляли хмельное, ну а тяжелые кувшины с пьяным медом хранились в каждом погребе, но по большей части знали меру и никогда не тащили в кабак последнее из дому – деревня была богобоязненной. Но отец Аленки не боялся ни Бога, ни черта. Весь мир для него сводился к кувшину зеленой отравы, что в придорожном трактире, нахально стоявшем на перекрестке трех дорог, подавал Йоська – пейсатый жиденок, которому местный пан позволил держать пьяный кабак, за что регулярно получал увесистый мешочек с деньгами.
Беда была даже не в том, что Ян был пьяницей, а в том, что пьяным он зверел, ему чудились повсюду какие-то злобные бесы, которых он нещадно уничтожал. Начиная драку в кабаке и получив там колотушек, Ян отправлялся домой колотить жену, приговаривая при этом, что изгоняет из нее дьявола, поселившегося в женском теле и не дающего ему покоя. Безответная Кшыся никогда не жаловалась, даже священнику не признавалась, что муж ее бьет. Но вся деревня об этом знала – синяки-то не спрячешь, как ни старайся. В один из вечеров Ян не рассчитал силы, и Кшыся к утру умерла – отошла тихо, с улыбкой на бледных губах, будто радовалась, что избавилась наконец от мужа-мучителя. Ян так горько плакал на похоронах, бросался на сосновый ящик, в котором лежала жена, кричал, что не может жить без нее, что его даже начали жалеть. Но, поклявшись над могилой больше никогда не брать в рот хмельного, Ян продержался ровно неделю, а затем вновь отправился к Йоське. С тех пор он колотил уже дочь, вопя в пьяном угаре, что дьявол, выбитый из Кшыси, перепрыгнул в Аленку.