Кешиктены втолкнули в шатер Гайир-хана. Его руки были стянуты за спиной, на обнаженной, когда-то бритой голове торчком стояли отросшие волосы. Хана удивила молодость эмира. Он думал, что Гайир-хан муж зрелый, умудренный жизнью, а этот…
– Как ты посмел, сосунок, убивать моих купцов? Ты преступил установленное всеми… Переведи, Махмуд.
– Купцов я не убивал. Я велел убить зловредных соглядатаев.
– Не оправдывайся, ничтожный!
– Мне не в чем оправдываться. Оправдываться должен ты, хан. Не я, ты грабитель и преступник. Я сделал то, что повелевала мне моя совесть. А ты крался, как вор…
Слегка наклонив голову, хан уставился на эмира немигающими глазами.
Он знал тяжесть своего взгляда, заставляющего сгибаться и друзей и врагов.
Лицо Гайир-хана побледнело, покрылось испариной, но взгляда он не отвел – крепок духом, негодник.
– Тебе известно, что умрешь сегодня?
– Догадываюсь.
– И ты не страшишься смерти?
– Я молод, и мне хотелось бы жить. Но милости у тебя просить не стану. Пусть ее выпрашивают такие, как эти, – Гайир-хан показал на Махмуда и Данишменда.
Против своей воли хан почувствовал что-то похожее на уважение к этому бесстрашному человеку, и в то же время Гайир-хан озлоблял его внутренней неуступчивостью, хотелось увидеть на лице смятение.
– Ты понимаешь, что значит смерть?
– Понимаю.
– Нет, ты не понимаешь. Смерть – конец всему. Всему.
– Для чего тебе эти разговоры, хан? – сердито спросил Гайир-хан. – Какое тебе дело до того, понимаю я или не понимаю? Я умру сегодня и предстану перед всевышним молодым. Таким и останусь вечно. Ты умрешь через несколько лет сморщенным старикашкой, согнутым тяжестью содеянного…
В душе хана было одно-единственное больное место, и этот щенок не целясь угодил в него. На мгновенье от ярости потемнело в глазах, стал считать пальцы, и они подрагивали; глянул на свои руки, оплетенные узловатыми жилами, на руки Гайир-хана – сильные, с гладкой темной кожей, еще не утратившие округлости, не загрубевшие, резко дернул головой, давая знак кешиктенам, чтобы эмира увели.
Вдогонку крикнул:
– Расплавьте серебра, залейте ему в рот и уши! Пусть предстанет перед своим богом с тем, что сумел нахватать на этом свете.
Он дал выход своей ярости, но легче от этого не стало. Все время казалось, что спор с Гайир-ханом остался неоконченным, оборванным на полуслове, и это его угнетало. Ночью опять спал плохо. Засыпая, видел один и тот же сон. Он, маленький мальчик, идет по краю обрыва, легко переставляя босые ноги с камня на камень. Вдруг нога поскальзывается, и он летит в бездну, сырую, холодную, сумрачную, падает, и нет конца этому падению. Ужас леденит сердце, хочется крикнуть, позвать на помощь мать, но голоса нет, из горла рвется едва слышное сипение.