Я обернулся и с вожделением посмотрел на палатку связи, стоящую особняком. Там был спутниковый телефон и факс. Простое средство, чтобы связаться с Францией и поболтать с Франсуазой, невестой Макса.
Франсуаза… С самого вылета из Орли это имя не переставало звучать у меня в голове. Я вспоминал наши поцелуи украдкой на парковке аэропорта. И самый первый поцелуй, такой робкий. В зале отлета, когда наши взгляды встретились, я увидел, что она напугана. Помню, как страстно поцеловал ее Макс и что-то прошептал на ухо. Когда мы прощались, она больше не улыбалась, а лицо у нее было бледное и встревоженное. Я не понял, в чем дело, но с того дня меня одолела тоска. Неужели Макс догадался о нашем зарождающемся чувстве?
Обводя глазами грозные вершины Чо-Ойю, я понял, что в первый раз в жизни влюбился. Влюбился в женщину. «Внешний мир» осыпал меня всяческими профессиональными благами, а значит, любые серьезные отношения мне были заказаны. На их развитие, на свидания просто не было времени: я все время куда-то уезжал. С Франсуазой другое дело. Она повсюду меня сопровождала. В мыслях.
Но мог ли я на что-то надеяться? Влюбиться в чужую женщину… В женщину, которая никогда не бросит того, с кем обручена, она сама мне сказала. Но почему же тогда она позволяла себя целовать? Почему не отвергала моих ухаживаний? Я боялся заходить слишком далеко, чтобы не причинить страданий ни себе, ни ей.
Я вздрогнул. У меня за спиной Макс и Энн Риггз вышли из столовой и, пошатываясь, направились к синей палатке американки. Все-таки пить на такой высоте – чистое безумие, но Макс вне пределов скал и лазания вообще был чокнутым и безбашенным. Хулиган, скандалист, гуляка. Его скверные выходки и приводы в полицию уже и считать перестали. Я потер руки и поежился. Солнце только что скрылось за гималайскими вершинами, и сразу резко похолодало. Я вернулся в столовую за свитером и штормовкой и осторожно скользнул мимо палатки Риггз. Оттуда доносился смех и шуршание спальников… Вот эти Максовы штучки мне были более всего отвратительны и всегда вызывали желание вернуться домой. Однако зов горы был намного сильнее, и на скальной стенке я любил Макса, как брата.
Лежа в своей палатке и завернувшись в спальник, я посмотрел на часы. Четыре часа утра. А во Франции должно быть около одиннадцати вечера. Снаружи завывал ветер, хлопья снега били в стенки палатки. На этой высоте лета просто не бывает. Макс как ни в чем не бывало явился поздно. Он громко храпел. А я все размышлял и никак не мог опять заснуть. Голова болела. На высоте трех тысяч метров логика рассуждений ослабевает и вопросы, которые «зацепили» наше сознание, становятся навязчивыми идеями. Франсуаза стала важнее, чем восхождение, к которому мы так долго готовились. Впервые за всю мою взрослую жизнь я отодвинул гору на задний план. Это было неопровержимым доказательством того, что сердце мое задето очень глубоко.