Каждый возвращался с этих вечеров чуть-чуть влюбленным в Степана Яковлевича. И, может быть, больше других влюбилась в него Парася. С некоторых пор (тогда Громский был еще в Несолони) она перестала говорить: «Возьмите с собою Громского». Когда расходились, Степан Яковлевич тоже не задерживался у ворот и не спрашивал Громского: «Может, останешься?» Да теперь Громский мог бы и обидеться за такой вопрос. Разве он не видел, как Парася ухаживала за Степаном Яковлевичем, как ловилась на стеклышки его очков!
На этот раз Степан Яковлевич и Парася не стали провожать Громского. Они простились с ним у ворот, и тут Громский смекнул, что в этот вечер Степан Яковлевич уже не гость, а хозяин в Парасиной хате. Громскому было странно, что он не заметил этого с самого начала, еще за чаем. До чего же хорошо умел держаться Степан Яковлевич!
Долго после этого вечера Громского преследовало чувство большой непоправимой потери. Он завидовал Степану Яковлевичу, который так просто, спокойно и безраздельно завладел Парасей, стоило Громскому чуть-чуть от нее отступиться. Степан Яковлевич, сам овдовевший во время войны, не побоялся Парасиной вдовьей жизни. А Громский только теперь сообразил, что в ее жизни ничего худого и не было, а если что и было, то вдове все прощается. Он ненавидел себя за свою излишнюю осторожность, за свои глупые необоснованные подозрения. «Эх, ты! — говорил он себе. — Сама судьба ниспослала тебе Парасю, нежнейшую, добрейшую из женщин. А ты отвернулся от нее, ты думал только о себе, о своем благополучии и так горько обидел Парасю, не принял ее доброты, ее ласки, утратил такое счастье…» Он вспомнил, как плакало Парасино оконце в прошлую осень, и теперь ему самому хотелось заплакать. Но Громский не заплакал, ведь он все-таки был директором МТС. Не заплакал Громский еще и потому, что был рад за Парасю, хоть и не он являлся виновником ее счастья…
А Парася тем временем перенесла домой вещи Степана Яковлевича, вечерком, незаметно, кое-что переставила в своей хате. Вынесла на чердак кровать, на которой спали все ее квартиранты, в том числе и Громский, спрятала в сундук портрет своего покойного мужа и приголубила Степана Яковлевича.
И он сказал ей задумчиво:
— Ведь это давно можно было сделать…
— Еще ничего не сделано, — звонко, беспечно рассмеялась Парася. — Может, я еще разлюблю тебя!
Они спали при открытом окне, и уже под утро, когда похолодало, Степан Яковлевич прикрыл его — боялся, чтоб не простудилась его родная Парася. Утром вышел из хаты хозяином не только там, в колхозе, но и тут, в своем дворе. Заметил, что нужно подновить сад, облюбовал место для пасеки, которую поставил временно к колхозным пчелам, оглядел хату, которая требовала и новой крыши и новой трубы, потому что старая уже совсем почернела, перекосилась и, чего доброго, могла вспыхнуть от печного огня. Забор тоже решил поставить новый, без перелаза, а с калиткой — он не любил сельских перелазов. Все это он не мог сделать за один день — знал, что на все лето хватит работы, чтобы этот двор не был больше вдовьим двором. Но таких дворов в Несолони много, и, прежде чем взяться за свое, он взялся за чужие. Начал с Виткиной хаты, которая совсем одряхлела. Несолонь хорошела и зеленый май встречала чистой, выбеленной, расцветшей; как раз зацвели медовые сады, небольшие, старые, но высокие-высокие, — таких, должно быть, ни в одном селе не было. Он хорошо знал, что все это лесная дичь, но почему-то ждал крупных яблок и груш, было такое чувство, что раз он тут, то мелочь не может уродиться — все, даже и этот цвет, должен покориться его воле. Парася называла его Степкою, и это очень напоминало ему молодость. Он и в самом деле стал молодым — этому способствовала не только Парася, но еще больше Несолонь. Ведь каждый день столько дел! И самое маленькое из них не проходило мимо Степана Яковлевича. Он все должен был привести в порядок и не кое-как, а так, чтобы не стыдно было за свой шахтерский корень, за свои годы и за свой опыт. Он хотел жить в Несолони на правах первого человека и должен был трудиться, должен был думать-передумывать, чтобы Несолонь поверила в него и пошла за ним так, как он поведет, как того хочет его честное сердце.