— Рано, рано!.. — загудели бригадиры.
— Надеюсь, райком тоже займет нашу линию.
— Вряд ли, Филимон Иванович… — высказался Калитка и вздохнул, словно скинул с себя тяжелый груз.
В сенях кто-то закашлялся. «Опять старый Шепетун за помощью», — подумал Филимон Иванович. Но в дверях показался низенький пожилой человек в серой шляпе, с худощавым, но бодрым лицом. В одной руке он держал легкую палочку, в другой — плащ и портфель.
— Разрешите? — спросил с порога.
Товкач почти лег животом на стол.
— О, вы уже приехали?! Просим, просим! — показал он на стул возле молодого фикуса. — Садитесь, пожалуйста, дорогой гость!
Гость неторопливо положил на скамью вещи и подал Филимону Ивановичу худую руку.
— Живан.
— А я главный барабанщик этого села, Филимон Иванович Товкач.
— Вижу, вижу, — почтительно сказал Живан. Он сел и, постукивая по столу сухими пальцами, стал разглядывать Калитку, сидевшего рядом. Реденький чубчик ежиком, воспаленные, словно от бессонницы, глаза и подбритые в две ниточки усики — все это Живан уже где-то видел.
— Вы не бухгалтер?
Калитка с присущей ему осторожностью переспросил, ткнув себя пальцем в грудь:
— Я?.. Бухгалтер.
Живан припомнил, что видел его в Талаях, когда привел из партизанского отряда Зою, и удовлетворенно погладил свою воинственную рыженькую бородку.
…Зря суетился Товкач, зря готовил пышный прием. Профессор пожелал отдохнуть с дороги, разыскал Зою и отправился вместе с ней в лес, к деду Евсею. Здесь был разведен костер, и Живану припомнились партизанские годы…
А на другой день дорогого гостя принимали в доме Мизинцевых.
* * *
Знаете ли вы, как украинская хата принимает желанных гостей?
На выгоне мальчик бегает за бабочкой, где-то поблизости тяжело гудят пчелы, нося мед, от ворот до порога задумчиво стоят цветы, словно сводный хор в красных, синих, белых одеждах. Тут и петушки-дисканты, и стыдливые лилии-недотроги в белых лентах, и синие колокольчики-весельчаки, и дикие маки-крестовики, предусмотрительно перекочевавшие сюда с пшеничных полей. А всем этим дирижируют желтые «царские короны», высокие, стройные, из всех царских корон на свете единственно нерушимые и спокойные за свою власть. И чудится, будто эти на миг примолкшие хоры по знаку «царских корон» обронили чистые и нежные голоса, и заслушалось все вокруг: и душистый двор, и лапчатые вязы, обнявшиеся над воротами, и даже мальчик, бегавший за бабочкой, остановился и прислушался… Молчат сторожа-деревья, старые, с дуплами, но еще красивые и сильные, молчит незатейливая хата Мизинцевых, и лишь маленькие, хитрые окна щурятся на солнце, словно глаза деда Евсея, который вышел из хаты встречать гостей.