— Хазанов, ты не дома! Вот придешь домой и смейся хоть до утра.
— А што тут смешного, ребятки? — спросил Демёхин и посмотрел на всех долгим взглядом. И лицо у него стало сухое, печальное, и опять задергалось веко. И тогда он сжал крепко губы, наверно, искал в себе силы.
— Значит, листовки сверху, как гуси, а мы их в карман да на курево. Правда, худо бумага курилась, да и во рту, как боров прошел… — Демёхин сделал паузу, а Юлия Ивановна недовольно поморщилась — зачем он грубо, ведь дети же.
— А вы самолеты сбивали? — спросил с места бойкий, похожий на белочку, Юра Никитин.
— Было такое дело. Но самолет мы подстрелили всем гамузом, а кто попал — разбери. Будут еще вопросы?
— А поезда вы захватывали? — опять спросил тот же мальчик, но теперь он поднялся на ноги, и глаза его горели, как бусинки. Ими залюбовалась учительница. Она любила этого Юру Никитина. Он напоминал ей своего сына, который будет у нее от Миши Дерябина. Вот и теперь она засмотрелась на мальчика, и что-то тихое, нежное проступало уже в ее взгляде, в движениях, она даже забыла, зачем она здесь, почему в классе полно народу, почему Юра задал свой вопрос. Но Демёхин кашлянул, и она сразу обо всем вспомнила, даже стыдно стало, что отвлеклась.
— Ты бы, Юрочка, пожалел Петра Алексеевича. А то вопрос за вопросом… — Она взглянула на Юру опять нежно, потерянно и снова представила что-то свое.
— А меня жалеть не надо, — улыбнулся Демёхин. — Раз пришел, то работай. Только поездов мы не брали, ребятки. Эту работу делали партизаны. Они крепко потрепали фюрера. Только клочья летели…
— А в плену вы бывали? — опять тот же Юра смотрит на гостя.
— Оборони, бог, не пришлось, — смеется Демёхин, потом переводит глаза на учительницу и сразу грустнеет и начинает растирать свою больную руку. По его худым длинным щекам бежит какая-то струйка, и он смахивает ее и закрывает ладонью глаз. Юлия Ивановна ничего не понимает, только следит неотрывно за его щекой, за ладонью, — и вдруг ей кажется, что он плачет и что он всеми силами хочет сдержать себя и не может никак, не может. Ей и больно, и страшно, и почему-то хочется тоже заплакать, но потом она смотрит на Юру — и сразу же в голову входят спасительные слова. И делается строгим лицо.
— Я думаю, Никитин, ты нарушаешь регламент. Мы договорились, что можно задавать по два вопроса, а у тебя… Что еще у тебя?
— А мы не договаривались, что по два… — моргает обиженно Юра. — У меня еще есть вопрос! — Он поднимается с места и смотрит вперед. Его шейка вытягивается и точно просит защиты.
— Во дает пацан! — восхищается баянист, а учительница бледнеет опять и смотрит туда, где сидят родители. Ей хочется сесть рядом с ними и потеряться, спрятаться среди них, но на ее пути — опять глаза баяниста.